Юмор

Уважаемые соседи! Если вам нравится песня, то ударьте 1 рaз по батарее.
Если нет, то 2 раза… Следующий трек — 3 раза…

Любовник возмущается:
- Циля, я таки вне себя! Мне надоело быть второй скрипкой!
- Фима, ша! Скажи спасибо, шо ты вообще в оркестре!

- Почему ты сидишь за роялем, ведь ты не умеешь играть?
- Для того чтобы сюда не уселся кто-нибудь, кто думает, что умеет.

- Я послушал ваш диск...
- Да? Последний?!
- Очень надеюсь...

Солисты группы "Звери" покусали своего продюсера.
Теперь группа называется "Твари".
А сегодня они украли у него бумажник.
Покупайте новый альбом группы "Мрази".

- Как дела?
- Да вот, на барабане учусь играть.
- Ну и как результат?
- Супер!
- Что, уже классно играешь?
- Нет, сосед повесился!

Из наболевшего:
барабанщика оса может ужалить в любое место, a настройщика только в ухо...

"Делу время, а потехе час", - подумал Михаил Соломонович в 2 часа ночи: отложил перфоратор и взял скрипку..

- Алло? Здравствуйте! Это Олеся... эммм... Васильевна?
- Ээээ... Да, здравствуйте.
- Вас беспокоит Блаблабанк, Вы себя зарекомендовали как ответственный клиент нашего Блаблабанка, и мы хотим предложить Вам оформить у нас кредитную карт...
- Девушка, а ведь Вы мне уже, кажется, звонили. Причём, именно Вы, я Ваш голос помню.
- Да, Вы собирались подумать над нашим предложением. Вы подумали?
- Кхе-кхе... нууу... Кгм... боюсь, что ещё нет. Я собиралась, да... когда-нибудь в будущем... видимо, оно ещё не настало...
- Олеся... эммм... Васильевна! Почему Вы не хотите подумать над нашим предложением?
- Ну как? Во-первых мне лень думать над такими сложными вопросами.
- Но Вы даже можете не думать, а просто оформить карту и пользоваться ею тогда, когда Вам захочется. В будущем.
- А во-вторых, девушка... ах, если б Вы знали какую мне сейчас надо решить проблему!
- Вы можете оформить в нашем Блаблабанке карту, и она наверняка сможет помочь Вам решить эту проблему.
- Оу... мне кажется, это вряд ли. Понимаете? У фагота слишком длинная фраза.
- Эээээ.....
- Да, конечно, инструменты с двойной тростью расходуют меньше воздуха. Но всё-таки, фагот сам довольно объёмный инструмент...
- Эээээээ......
- А рассчитывать на перманентное дыхание в оркестровом исполнительстве, увы, пока не приходится...
- Ээээээээээ.......
- А ему непременно надо здесь это сыграть в унисон с виолончелями! Понимаете?
- Ээээээээээээээ..... нуууууу.......
- Так что даже не знаю чем бы мне могла тут помочь карта Блаблабанка... Всего Вам хорошего, девушка. И удачного дня.

Михаил Веллер. Танец с саблями
История советской музыки создавалась на пятом этаже гостиницы
«Европейская», в буфете. Это был самый музыкальный буфет в мире.
Филармония находится прямо напротив, через улицу, и музыканты
неукоснительно забегали в этот буфет до репетиции, после репетиции, а иногда и вместо репетиции. Для большей беглости пальцев и бодрости духа. А также после концерта, перед концертом, и просто так, по привычке. И свои,
и заезжие — это было почти как ритуал. Любая буфетчица с «Крыши» знала о музыкантской жизни города больше, чем директор Ленфилармонии или секретарь
Союза композиторов. Музыкантов здесь знали, уважали и прощали им многие
артистические выходки - творческие натуры… слава города! Здесь не спрашивали, что надо посетителям — их считали по головам и наливали по сто
коньяку, если до работы, а если после — то по сто пятьдесят. А сто грамм
коньяка стоили в те времена рубль.
А поскольку Ленинград был городом более филармоноцентрическим, нежели
театроцентрическим, в отличие от Москвы, что давно отмечено, и именно в филармонии собирался свет и происходили бомонд, то все обсуждаемые там
истории автоматически становились достоянием Невского и входили в перечень
тем, рекомендуемых к беседе меж людьми образованными и не чуждыми
искусств.
А Герой Социалистического Труда и Лауреат до черта всяких премий Арам
Ильич Хачатурян, личный большой друг Мравинского, Рождественского и прочих, был там, на улице Бродского угол Невского, стойка бара от лифта
направо, гостем постоянным и музыкальному Ленинграду вполне родным. Он был
человек знаменитый, гость желанный, широкая душа, кавказской общительной
щедрости — в доску свой от Москвы и Ленинграда до родной Армении, не говоря уже о Франциях и Испаниях, из которых просто не вылезал…
Вот в Испании как-то на гастролях, проходивших с огромным успехом — -
испанцы вообще народ музыкальный, а музыку темпераментную, огневую, ценить
умеют в особенности, — его устроители и спрашивают: что бы он хотел ещё
увидеть или получить в Испании, они будут рады сделать великому и замечательному композитору приятное, услужить, одарить, устроить,
расстелиться под ноги, не ударить в грязь лицом, и прочие цветастые
латинские изъявления.
Хачатурян, в свою очередь, был в быту человек скромный, достойно
несущий своё величие и славу. Принимали его по высшему разряду, и желать
он мог только птичьего молока. Но молока он не употреблял, любимым его
напитком был, напротив, коньяк «Арарат». Поэтому он развёл руками,
поблагодарил хозяев, подумал, и, в порядке ответной любезности на комплименты своему несравненному гению отвечал, что Испания, в которой он имеет честь выступать, является родиной величайшего художника двадцатого
века Сальвадора Дали, лидера и славы мировой живописи и его кумира. И никаких таких желаний у него, восхищённого баснословным испанским
гостеприимством, нету и быть не может; вот разве только он был бы рад
встретиться и познакомиться с мэтром Сальвадором Дали, дабы лично
засвидетельствовать ему своё глубочайшее почтение и даже попросить
автограф на альбом с репродукциями.
При этом заявлении устроители слегка меняются в лице; переступают с ноги на ногу… Потому что Дали славился непредсказуемой эксцентричностью,
и просьба эта вовсе не факт, что выполнима… Более всего она невыполнима
по той простой причине, что Дали живёт в Америке. В Испанию он изредка
наезжает.
Но все устроилось со сказочной быстротой и пугающей лёгкостью.
Заокеанский Дали благосклонно выслушал по телефону пожелание встречи и ответил, что он поклонник великого композитора и почтёт за счастье принять
его в своем скромном испанском жилище в любое время, какие разговоры. Ради
этого счастья он бросит все дела, которых у него, в сущности, и нет, кому
он нужен, бедный старый художник, и сейчас же едет в аэропорт и садится в самолёт. Скажем, завтра? Допустим, в два часа дня? Если это устроит
конгениального композитора Хачатуряна, то он, скромный малевальщик Дали,
безвестный неудачник, будет весь остаток своих дней счастлив, совершенно
счастлив, что его ничтожная особа может представлять какой-то интерес для
такого гиганта и светилы мировой музыки.
И потрясённый до потери пульса импресарио передаёт это приглашение
Хачатуряну, с испанским тактом давая понять, что слава Хачатуряна
превзошла уже вовсе все мыслимые и немыслимые пределы, если сам мэтр Дали!
который способен послать куда подальше любого президента — просто так, под
настроение и для скандальной саморекламы! — так высоко ценит Хачатуряна.
И назавтра без трёх минут два лимузин правительственного класса
привозят Хачатуряна с импресарио, секретарём и переводчицей к воротам
белокаменного мавританского замка Дали, с башенками, шпилями, зубцами и флажками. Привратник и охранник в ослепительных ливреях распахивают ворота
и сообщают, что хозяин уже ждёт, и его пожелание - провести встречу на интимном, семейном, можно сказать, уровне, поэтому переводчик не нужен,
ведь у монсеньора Дали жена тоже русская, и машина тоже не нужна, потому
что монсеньор Дали распорядился отвезти гостя после встречи обратно на своей машине. Который тут из вас синьор Хачатурян? Сделайте честь, синьор,
проходите. Нет-нет, остальных принимать не приказано.
Остальные пожимают плечами и не удивляются, потому что всё это вполне
в духе Дали. Они пожимают Хачатуряну руку, желают хорошо провести время,
передают приветы своему великому земляку, и уезжают.
А Хачатуряна сопровождают по мраморной аллее в замок. На крыльце ему
отвешивает поклон уже просто какой-то церемониймейстер королевского двора,
и Хачатурян начинает сомневаться: правильно ли он одет, может быть,
уместнее было бы явиться в смокинге… но его же об этом не предупреждали,
да и время дневное, встреча неофициальная… да он и сам, в конце концов,
великий человек! чего там…
Церемониймейстер приглашает его в роскошный приёмный зал - белая
лепка, наборный паркет и зеркала, - предлагает садиться и вещает
по-испански, что монсеньор Дали сейчас выйдет вот из этой двери. В этот
самый миг старинные часы на стене бьют два удара, церемониймейстер
кланяется и исчезает, закрыв за собой двери.
И Хачатурян остаётся в зале один.
Он сидит на каком-то роскошном златотканом диване, не иначе из гарнитуров Луи XV, перед ним мозаичный столик, и на этом столике изящно
расположены армянские коньяки, испанские вина, фрукты и сигары. А в другом
углу зала большая золотая клетка, и там ходит и распускает радужный хвост
павлин.
Проходит минута, и другая. Зная, что пунктуальность в Испании не принята ни на каком уровне, Хачатурян оживлённо осматривается по сторонам,
приглаживает волосы и поправляет галстук. Очевидно, жена Дали Гала тоже
будет, раз не требуется переводчик. Он заготавливает вступительные фразы и оттачивает тонкие комплименты.
В десять минут третьего он полагает, что, в общем, с секунды на секунду Дали уже зайдёт, и прислушивается к шагам.
В четверть третьего садится поудобнее и выбирает сигару из ящичка.
Выпускает дым и закидывает ногу на ногу.
В двадцать минут третьего он начинает слегка раздражаться - какого
лешего, в самом деле… сам же назначил на два часа! — наливает себе рюмку
коньяка и выпивает.
В половине третьего он наливает ещё рюмку коньяка и запивает её бокалом вина. Щиплет виноград!..
Налицо всё-таки нарушение этикета. Хамство-с! Что он, мальчик? Он встаёт, расстёгивает пиджак, растягивает узел галстука, суёт руки в карманы, и начинает расхаживать по залу. С павлином переглядывается.
Дурная птица орёт, как ишак!
А часы исправно отзванивают четверти, и в три четверти третьего
Хачатуряну эта встреча окончательно перестаёт нравиться. Он трогает ручку
двери, из которой должен выйти Дали - может, церемониймейстер залы
перепутал? — но дверь заперта. И Хачатурян решает: ждёт до трех — и уходит
к чёрту. Что ж это за безобразие… это уже унижение!
Ровно в три он нервно плюёт на сигарный окурок, хлопает на посошок
рюмочку «Ахтамара» и твёрдо ступает к двери.
Но оказывается, что эта дверь, в которую он входил, тоже не хочет
открываться. Хачатурян удивляется, крутит ручку, пожимает плечами. Он пробует по очереди все двери в этом дворцовом покое — и все они заперты!
Он в растерянности и злобе дёргает, толкает, — закрыли! Тогда он для
улучшения умственной деятельности осаживает ещё коньячку, ругается вслух,
плюёт павлину на хвост, сдирает галстук и запихивает в карман…
Он ищет звонок или телефон — позвонить камердинеру или кому там.
Никаких признаков сигнализации.
Может, с Дали что-нибудь случилось? Может, он не прилетел? Но ведь -
пригласили, уверили… Сумасшествие!
А жрать уже, между прочим, охота! Он человек утробистый, эти
удовольствия насчёт пожрать любит, а время обеденное: причём он специально
заранее не ел, чтоб оставить место для обеда с Дали - по всему обед-то
должен быть, нет?
Присаживается обратно к столику, выбирает грушу поспелее, апельсином
закапывает рубашку, налегает на коньяк, фрукты… В туалет надобно выйти
Араму Ильичу. А двери заперты!!!
Никакие этикеты и правила хорошего тона уже неуместны, он стучит во все двери, сначала застенчиво, а дальше — просто грохочет ногами: никакого
ответа. Тогда пытается отворить окна — или покричать, или уж… того… Но стрельчатые замковые окна имеют сплошные рамы, и никак не открываются.
Хачатурян начинает бегать на своих коротких ножках по залу и материться с возрастающим напором. И к четырём часам всякое терпение его
иссякает, и он решает для себя — вот ровно в четыре, а там будь что будет!
да провались они все!
А на подиуме меж окон стоит какая-то коллекционная ваза, мавританская
древность. Красивой формы и изрядной, однако, емкости. И эта ваза все
более завладевает его мыслями.
И в четыре он, мелко подпрыгивая и отдуваясь, с мстительным
облегчением писает в эту вазу и думает, что жизнь не так уж плоха: замок,
вино, павлин… и высота у вазы удобная.
А часы бьют четыре раза, и с последним ударом врубается из скрытых
динамиков с оглушительным звонок «Танец с саблями!» Дверь с громом
распахивается — и влетает верхом на швабре совершенно голый Дали, маша над
головой саблей!
Он гарцует голый на швабре через весь зал, маша своей саблей, к противоположным дверям — они впускают его, и захлопываются!..
И музыка обрывается.
Входит церемониймейстер и объявляет, что аудиенция дана.
И приглашает к выходу.
Остолбеневший Хачатурян судорожно приводит себя в порядок, справляясь
с забрызганными брюками. На крыльце ему почтительно вручают роскошный,
голландской печати, с золотым образом, альбом Дали с трогательной надписью
хозяина память об этой незабываемой встрече.
Сажают в автомобиль и доставляют в отель.
По дороге Хачатурян пришёл в себя и хотел выкинуть к черту этот
поганый альбом, но подумал и не стал выкидывать.
А там его ждут и наперебой расспрашивают, как прошла встреча двух
гигантов. И он им что-то такое плетет о разговорах про искусство, стараясь
быть немногословным и не завраться.
В тот же день полное изложение события появляется в вечерних газетах,
причем Дали в простительных тонах отзывается об обыкновении гостя из дикой
России использовать в качестве ночных горшков коллекционные вазы
стоимостью в сто тысяч долларов и возрастом в шестьсот лет.
Так или иначе, но больше Хачатурян в Испанию не ездил.
© Михаил Веллер 92

Чайковский и Шостакович (продолжение).
Войдя в дом, классик домработницу Маню не обнаружил. Наверное, в магазин пошла. Супруги и детей тоже нет – на днях уехали в дом отдыха. Но чьё-то присутствие явно ощущалось, да и опять этот резкий запах серы, будто кто-то только что спалил целиком спичечный коробок. Долдоныч мужественно рванул дверь в кабинет. Нате вам, здрасте! У окна в кресле уютно утопал компактный гражданин в старинном сюртучке и с седой бородкой клинышком как у Калинина. Вошедший гостя мгновенно узнал. «Кто дал ему адрес дачи и почему теперь в дневное время заявился? Ведь для призраков отведены природой вечерне-ночные часы: приходи себе без свидетелей, когда все спят…»Настенные часы, по-видимому, тоже возмущённые незваным гостем, от волнения и гнева пробили подряд «четыре» и «четверть пятого». Солнце почему-то не собиралось, несмотря на осеннее расписание, закатываться к себе в депо. Оно играючи щекотало длинными как у Юрия Долгорукова лучами антикварно-хрустальную люстру, купленную на гонорар то ли за дурацко-сталинский балет «Золотой век», то ли за очередную симфонию. Количество их всё время забывал и считал себя отстающим в этом деле от графомана Мясковского. У того не то 26, не то 28! «Вот подлец! Да и Моцарт тоже хорош – аж 44! Но всех за пояс заткнул проклятый Гайдн – 107! Уму непостижимо. Единственное утешение, что по сегодняшним масштабам это бирюльки, а не симфонии. Вон моя Четвёртая – целых сорок минут держит зрителя в кресле как страдающего запором на горшке»
Размышления прервал скрипучий тенорок: - Я вас совсем заждался, уважаемый Долдон Долдоныч. Можно сказать, соскучился. Поэтому, извините, что так рано нагрянул…
- Да ничего, так сязать, - буркнул хозяин, стараясь скрыть недовольство за улыбкой Моны Лизы в мужском преломлении. – Может кофею али чаю?
- Не волнуйтесь, мил человек, - так же по-простонародному ответил гость. – Неча чаи гонять! Побалакаем под сухую.
С мыслью «зачем он крестьянина изображает?» хозяин обречённо бухнулся в кресло напротив и достал «Нашу марку».
- Курить будете, уважаемый Петр Ильич?
- Благодарствую, но воздержусь… В прошлый раз, дорогой коллега и потомок, вы спрашивали о современном состоянии музыки на Западе, а я не успел как следует ответить по причине спешки. Так вот-с…
Долдоныч заметил у ног гостя небольшой баульчик с эмблемой Красного Креста. «Никак теперь по совместительству земским врачом нанялся? А, может, он и не Чайковский вовсе, а натуральный Чехов? Один хрен – на «Че»!
- Нет, я не Чехов, хотя тоже врачую помаленьку, - угадало привидение. – Так вот-с до самого последнего времени искусство, например, в Италии - про Германию, помнится, я говорил – находилось в большом упадке. Но мы, по-видимому, присутствуем при заре возрождения его.
Хозяин нервно затянулся и пустил в сторону предшественника густое облако. Тот отмахнулся как теннисист от крутой подачи и продолжил невозмутимо:
- Появилась целая плеяда молодых талантов. Из них Масканьи обращает на себя, по всей справедливости, наибольшее внимание. Напрасно думают, что колоссальный, сказочный успех этого молодого человека есть следствие ловкой рекламы.
«А то нет? Вон как Щедрошвили преуспевает. Благодаря жене и саморекламе!»
- Сколько не рекламируй произведение бездарное или имеющее лишь мимолетное значение, ничего не сделаешь и никак не заставишь всю европейскую публику захлёбываться от фанатического восторга.
- А мою оперу «Нос» по Гоголю слышали? – пошёл в наступление, окутанный как дымовой завесой табачными клубами, Мастакович.
- Нет-с. Не довелось. Там у нас недавно прибывшие говорят, что дрянь порядочная. Все, мол, орут не своими голосами, а музыки ноль. Ни одной мелодии!
- Опять вы правы, - загасил в сердцах недокуренную папиросу Долдоныч. – Это произведение вообще не музыкальное! Так себе, плакат… Хотя Мейерхольду понравилось!
- Мейербера знаю, а Мейерхольда нет, - закашлялся от обилия дыма автор «Лебединого озера» и тревожно прислушался.
В сенях громыхнуло.
«Спасен, - обрадовался хозяин. – Маня вернулась!»
- Не хочу встречаться с вашей кухаркой, - всё понял догадливый гений. – Она меня однажды в ваше отсутствие ошпарила кипятком. Прощайте!
Русский классик выпорхнул ласточкой в открытое в связи с тёплой погодой окно.
- Баульчик забыли! – крикнул вдогонку хозяин, но забытый предмет, точно живой, подпрыгнул и улетел вслед за по совместительству земским врачом.
- Опять этот придурок был? – вошла грозная Маня, стуча скалкой как в барабан в большую суповую кастрюлю, изгоняя проверенным способом остатки нечистой силы из помещения. И, действительно, запаха серы как не бывало. А с ней исчез и чад, произведённый полпачкой «Нашей марки».
Композитор в холодном поту, с дрожащими коленками опустился в кресло. Вынул из нагрудного кармана бесполезный в подобных случаях кожано-малиновый партбилет. Засунул в самый дальний ящик письменного стола и стал с выражением, как учили в детстве, читать «Отче наш».

Чайковский и Шостакович (из романа "Зона джаза").
Только что ушёл поэт Иссушенко. Долдоныч под впечатлением состоявшегося разговора. Обсуждали план симфонищенской поэмы «Казнь Степана Безобразина» на слова, вышеназванного молодящегося, рифмоплета-многоженца. Засиделись допоздна, и Мастакович так возбудился новым замыслом, что долго ходил по кабинету, декламируя понравившиеся строки. «А вот эта ничего… и эта тоже… а эта просто шикарна!» Руки чесались, хотелось побыстрей сесть за инструмент и приступить к сочинению. Но стрелки старинных часов, купленных в антикварном на очередной бешеный гонорар – партея, хоть и ругала, но платила щедро – указывали на несоответствие творческого порыва времени суток. За полночь, и домочадцы сладко спали.
Там, где-то внизу у подъезда, газанул очередной новой «Волгой» Иссушенко и помчался в Переперделкино на свою дачу-ранчо. Переделывать очередной непонравившийся композитору эпизод. «Стихотворный размер, видите ли, не тот! Ой, какой капризный, старый хрыч!»
Долдон Долдоныч с ненавистью взглянул на часы. Сна ни в одном глазу! Уселся в удобнейшее кресло работы 18 века, подлинное «вольтеровское». Также куплено на очередной гонорар. Кажется, за симфонию… Зачадил «Беломором», успокаивая нервы больного организма. Военная привычка, понимаете, так сязать, курить крепчайшие. В блокаду и листья домашних растений шли на самокрутки…
Композитор затерялся в клубах едкого дыма, благо форточка открыта на всю катушку, несмотря на мороз. В Доме Композиторов топили на славу, не жалея пару. Балконная дверь прикрыта плотной шторой, чтобы не поддувало.
Мастер дымил и дымил, успокаиваясь, как вдруг боковым зрением бывалого индейца-партейца (жизнь приучила) заметил, что штора как-то странно дёрнулась и более того, кашлянула, будто за ней кто-то прятался. «Почудилось, Пресвятая Богородица! Хоть я и партейный, но ведь нечистую силу еще никто не отменял».
- Кто там? – вырвалось глупо и едва слышно. «Неужели воры? Неужто через форточку? На восьмой этаж! Альпинисты, что ли?»
В ответ на безмолвные вопросы из-за шторы вышла кхекающая фигура. Она колыхалась вместе со шторой от ветерка из форточки. Стало прохладно и запахло серой. Композитор ткнул окурок в пепельницу богемского стекла. «Неужели они в табак теперь серу для крепости добавляют?» Долдоныч, нервно застучал вставной челюстью. В студёные блокадные годы зубов лишился, выменивая их на махорку. Заставил себя поднять глаза на непрошенного гостя. От сердца отлегло – никакой не грабитель! А Пётр Ильич Чайковский собственной, хотя и как-то странно переливающейся и колышущейся персоной. «Наверное, явился, потому что я его ненавижу».
- Да, поэтому, - ответило привидение и перестало пульсировать. – Можно присесть?
- Конечно, пожалуйста! – Хозяин указал на современное кожаное кресло у рояля (Нечего антикварное поганить!)
Эфемерное создание боком, боком, чтобы не показать зад, присело на краешек. «Как-то по-японски», - удивился маневру хозяин.
- Не по-японски, - возразил гость. – Я, видите ли, односторонний! Спереди как бы я, а сзади пусто. Хотите, повернусь?
- Ой, не надо! – перепугался Мастакович и спросил не очень вежливо: - А где вы вообще живёте? Где, так сязать, прописаны? – Тут же вспомнил, что классик похоронен в Петербурге… «Да и, причём тут эта прописка? У них тогда её не было – свобода при царе была! А как же он здесь в Москве оказался? «Красной стрелой» или самолётом?»
- Никакой не «стрелой» и не «лётом»! - почему-то обиделся гость. – Живу я, по-прежнему, у себя в Клину. Вернее в усадьбе близ Клина. Но веду жизнь скорее кочующую, особенно последние десять лет…
Долдоныч немного успокоился. «В своём доме-музее живёт. Как я забыл?» И решил, воспользовавшись оказией, как следует порасспросить гостя. Ведь не часто приходиться видеться: - В какое, интересно, время вы работаете, ну сочиняете, так сязать?
-Для работы удаляюсь в своё клинское убежище или в какой-нибудь тихий заграничный уголок, причём веду отшельническую жизнь.
Хозяин хотел, было пожаловаться, что за границу работать не выпускают, но гость остановил его жестом: - Сочиняю от десяти часов утра до часу пополудни и от пяти до восьми вечера.
«Ну, прямо как я!»
- Поздним вечером или ночью никогда не работаю, а делаю визиты. Вот к вам, например.
- Интересно бы знать, как зарождаются в вас музыкальные мысли?
- Моя система работы, - воодушевилось видение и стало раскачиваться в кресле, - чисто ремесленная, то есть абсолютно регулярная, всегда в одни и те же часы, без всякого к себе послабления.
«Ну, точно как я!»
-Мысли зарождаются во мне как только, отвлекшись от чуждых моему труду соображений и забот, я принимаюсь за работу. Большинство мыслей, впрочем, возникает во время ежедневных прогулок, причём, ввиду необыкновенно плохой музыкальной памяти, ношу с собой записную книжку.
«А вот я на память не жалуюсь, и всё держу в башке до последнего момента».
- Существует мнение, - решил Мастакович подловить конкурента, - что композитору в наше время трудно дать что-нибудь действительно новое, не повторяя до известной степени высказанного ранее великими мастерами.
Чайковский щадяще улыбнулся в седую бородку: - Нет, это не так! Музыкальный материал, то есть мелодия, гармония, ритм, безусловно неисчерпаемы. Пройдут миллионы лет, и если музыка в нашем смысле будет ещё существовать, то те же семь основных тонов нашей гаммы, в их мелодических и гармонических комбинациях, оживляемые ритмом, будут всё ещё служить источником новых музыкальных мыслей.
« Ай да отбрил меня, классик. А ведь прав, чёрт этакий!»
- Какой род музыки вы предпочитаете – оперный или симфонический?
- Tous les genres sont bons, hors le genre ennuyeux. Парле Франсе?
- Да, где мне! Я жертва социализма, - с горечью в голосе схватился за папиросу Долдоныч.
- Перевожу, мой дорогой: «Все жанры хороши кроме скучного!» И тот, и другой род музыки дали нам одинаково великие образцы… У вас, извините, сигарки не найдётся?
- Да откуда? Вот, если желаете «Казбек» или «Беломор», - подвинул гостю обе пачки.
-Благодарствую, но такие не будет и прислуга, - поморщилось видение.
«Ишь неженка! Не нравятся барину наши пролетарские», - обиделся за всю отечественную табачную промышленность хозяин и спрятал пачки в карман.
- Вот вы много опер настрочили, Пётр Ильич, а я лишь одну, и ту критику с дерьмом смешали. «Леди Макбет Мценского уезда». Не слышали?
-Нет-с. У нас, на том свете пока не ставили… Значит, сигар не держите, а жаль! Может хоть нюхательный табак имеется?
Хозяин кисло скривился и развёл руками.
- А то, глядя на вас, тоже почадить хочется, - сказал гость с тоской и глубоко вздохнул.
- У вас, конечно, есть свои любимые авторы, уважаемый Пётр Ильич? – сменил тему хозяин.
- Мне было шестнадцать, когда я услышал впервые «Дон-Жуана» Моцарта. Это было откровением…
«А я ведь и Моцарта терпеть не могу!»
- … я не в состоянии описать подавляющую силу испытанного чувства!
- Что вы думаете о современном состоянии музыки на Западе и о её будущем? – коснулся интервьюер животрепещущей темы, раскуривая пятую папиросу.
- Мне кажется, что музыка в Западной Европе переживает какой-то переходный фазис. Вагнер долгое время был крупным единственным деятелем германской школы. В каком-то величавом одиночестве стоял этот гениальный человек, от подавляющего воздействия которого не ушёл ни один из европейских композиторов второй половины нашего столетия.
Стенные часы пробили два. Видение вздрогнуло.
- Мне пора! Извините, что не могу дать исчерпывающий ответ. Дела, дела, дела… Если соизволите снова со мной повидаться, то прибегните к проверенному способу, столоверчению, и я явлюсь, а сейчас полетел!
Пётр Ильич задом-задом, по-японски, зашёл за штору. Хозяин, осмелев, отдернул её, но там уже «никого не стояло», а только вилось желтое облачко серы.

Ученик исполняет менуэт, который написал Игуан Бах...

- Kак играется гамма До-мажор.
- От До до До.

Программа международного конкурса альтистов:
1 тур - настройка инструмента, 2 тур - вождение смычка по пустым струнам.
Программа 3 тура не объявляется - всё равно до него никто не доходит.

Куда попадает альтист после смерти?
- Его пересаживают на второй пульт.

- Дорогой, тебе нравится как звучит моя новая арфа ?
- Этот стриптиз пианино ? Что здесь может нравиться ?