Михаил Володин - Я видел Ленина живьем...

У жизни за океаном есть одно неоспоримое преиму­щество-. оказываешься бли­же к кумирам своей юности. Рок-музыканты (в отличие от джазмэнов и исполнителей классики) с годами отнюдь не выигрывают. И это грустно. Зато билеты на их концерты становятся все более и более доступными. И это прими­ряет с мыслью о бренности существования. Слушаешь My Generation, которую с по­тугами на прежний суровый задор вырубают из звуков Пит и Роджер, и понимаешь, что есть здесь своя гармо­ния: именно так - с одышкой - сегодня звучит гимн твоего поколения. Ну, и ладно. Важ­но, что звучит! И еще важно - пусть и поздно - встретить­ся с теми, кого любил. Хотя бы для того, чтобы однажды с важным видом посмотреть на внука и повторить слова собственного деда «А я...я ви­дел Ленина живьем!» Ну Леннона, конечно...

Песня черного кузнечика


Дилан как Дилан: немно­го занудливый, немного кривляющийся кузнечик упакованный в черное три­ко с блестками вдоль бедер. На фоне четырех крепких парней в красных робах он кажется хрупким и манер­ным. Хочется сравнить его одновременно с Блоком и блоковским Арлекином.

Он гнусавит так, что слов не разобрать. Его руки лежат на клавишах, а тело выверну­то наизнанку - черное трико напоминает разорванный лист Мебиуса. Он пожимает плечами, поочердно отстав­ляет то одну то другую ногу, поет одновременно в два микрофона, подает знаки красным парням и не смот­рит на публику. Новые песни звучат как старые, а старые Дилан исполняет так, что их невозможно узнать.

Дилан - пляшущий ста­рик Ему -61 год. Я сижу да­леко и не различаю морщин на его лице, а движения не выдают возраста. Иногда от­сюда вообще кажется, что он - женщина. Ну да, старая ев­рейская женщина! Похожая на мамину портниху, Геню Ефимовну - чуть сгорблен­ную, шебутную и дерганую, с широко расставленными тонкими ногами, напоми­нающими букву «п» из гар­нитуры «гельветика».

У Дилана нет мелодий, и слова не слышны. Первые три-четыре песни я испы­тываю одновременно зоо­логический интерес (как в таком возрасте можно так двигаться!) и раздражение (однообразно и ни хрена не понять!). Но потом ребя­та в красном загоняют-таки мне в голову классический роковый квадрат, и голова начинает трястись в такт подрагиванию диланов- ской ноги. Точно так же тря­сутся головы у остальных двадцати тысяч зрителей. Женщины, старики, дети и полицейские равно любят Дилана за его драйв.

Так, зажигая все глубже, и довел бы меня Боб за руку до финала, выпустил бы на волю, и через час позабыл бы я и о блестках на трико, и о неловко ковыляющей хромоножке, меняющей на музыкантах гитары, если бы не заключительная песня.

Они выстроились вчет­вером в ряд на самом краю сцены и играли так, словно шли психической атакой на зрителей. Темп все ускорял­ся, ноты, отращивая хвосты, превращались в 1/64, 1/128, 1/256... А потом ударник и ритм-гитара сложились, пс- ремножились, и простран­ство лопнуло. Что-то там та­кое они пробили и вышли на свободу. Это было видно по их лицам, по движениям, по телам, наконец... И, главное, по реакции вдребезги разби­тых зрителей: одновременно вспыхнули во мраке тысячи зажигалок и мрак истаял.

У меня задолго до этого перехватило дыхание. Та­кое происходит со мной всякий раз, когда я вижу лю­дей, плечом к плечу идущих на врага.

На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси...

Одному страшнее, но противостояние одиночки тьме не так очевидно. Он - точка, он может отступить в любую сторону. Он присло­няется к дверному косяку. Они - линия, и направле­ние их движения обозна­чено: они идут навстречу мраку. Против него. Иногда темноту удается прорвать, и тогда цепь - великолепная четверка, пятерка, семерка - отбивает атаку за атакой в крепости Ла-Рошель, защи­щает деревню от бандитов или просто стоит насмерть, когда за спиною Москва. Вот такая музыка. Это может быть «Крейцерова соната», или Death is not the end, или еще что-то. И однажды эта музыка говорит нам, что мы были созданы для чего-то большего. Наверное, врет.

Я вижу Дилана на седьмом десятке - черного кузнечика, американского «шестидесят­ника», старого мальчика, су­етливого гамлета, последне­го из рок-могикан, которому не так много осталось, но ко­торый в очередной раз стал в цепи и прорвался к свету.

Я за него болел. Я это ви­дел. Я этим счастлив.

Анапесты Андерсона


Жил на свете человек,
скрюченные ножки,
и гулял он целый век
по скрюченной дорожке.
К. Чуковский

Он простоял полжизни на одной ноге. С выпученными глазами как у Сальвадора Дали. С шестью руками, из­влекающими звуки из воз­духа и засовывающими их в рот. В свои 55 лет он все еще похож на ребенка. Или уже на Карлсона - с круглым животиком, в самом расцве­те каких-то там сил, дергаю­щегося "по-мультяшному" и почти не говорящего о жен­щинах. Он напоминает мне о юности, пародирует само­го себя и при этом не вызы­вает ни жалости, ни грусти. За ним нужен глаз да глаз: заглатывает мелкие предме­ты и дудит. Дудочки-флей- точки, гармошечки-коро- бочки, просто пальцы - все идет в дело. Сложит ладони ковшиком и жует звуки. Да­вится, если звук оказывается слишком большим, и облег­ченно вздыхает, проглотив. А "пипл" под сценой машет руками и всячески подбад­ривает - мол, давай, Ян, гло­тай поболе, нам на радость, себе на здоровье!

Ну мог ли я представить себе, когда удивительный в своем бескорыстии при­ятель пригласил меня на концерт Jethro Tull на Гор­бушку. что все два часа на мне будет висеть очаровательная консерваторская барышня (или я на ней?), а прикроет меня от не дающей снимать охраны своим невеликим телом какой-то юнкор "Пио­нерской правды". Я-то думал, что в зале буду' самым юным, оказалось почти наоборот.

О музыке писать незачем. Она сама за себя говорит. Купите за 80 рублей мрЗ- шный диск или чего-нибудь пиратское в формате wav за ту же примерно цену, на­деньте акваланг, садитесь в локомотив и наслаждайтесь удивительно натуральной и экологически чистой синте­тикой, которую создаег Ан­дерсон. Флейточкой своей он замешивает варево из фолка, фыожна, прогрессив, арт- и Бог-его-еще-знает-какого- рока. И классики не жалеет как хороший повар масла.

О концерте тоже не буду Все, кому заплачено, уже отписались. А у меня душа «за так» поет, рвется пово- лонтерствовать. Разговари­вает вслух. И все о том, что - ох, слаб я к англичанам! Это они Чуковского при­думали, и Хармса, и много чего еще нежно любимого. Они не способны создать американские страшилки «всерьез» - черный юморок выручит. Чувство ритма, чувство такта, леди-джентльментство... И чем старше становится англичанин, тем больше это ему идет: на первый взгляд, дурак-ду­раком, а приглядишься, - и благородство, и легкость, и, конечно же, ум из под глупо­сти просвечивает.

- Я не люблю политику и не знаю политиков! Только Борис... Только Борис Эл-л- цын. Он такой танцор! Всем танцорам танцор. Никто не мог с ним сравниться, пото­му что у него три ноги. Как он их переставлял! - крив­ляется Андерсон и припля­сывает на своей вечно оди­нокой конечности.

В этом месте вспомнился мне Житинский со своими рок-записками. Там есть тро­гательный такой момент, ко­гда автор заглядывает в буду­щее и видит трясущихся под звуки рока старых людей... Картинка рисовалась неве­селая: старики со старухами, поврозь дрыгающие ногами, представлялись плохо. Отто­го становилось смертельно грустно за них - танцевать им вроде как надо, а не подо что - из-за неправильно проведенных молодых лет. Конечно, до настоящей ста­рости далеко - и музыкан­том, и самым продвинутым их слушателям. Но ведь бу­дет’ же когда-нибудь, не так что ли? И Джаггер прекратит вертеться как заводной, и Маккартни - строить глаз­ки, и Андерсон притворять­ся разбитым радикулитом поэтом-сюрреалистом... Все еще впереди! Но только уже сейчас становится понятно, что как нету смерти (а это- то всем известно!), так нету и старости (это известно пока лишь избранным). Не будет! Не будет ея!

С Jethro Tull у меня связа­на очень личная история. Наверное и не вспомнил бы, если бы не этот поход на Гор­бушку’ Как только Андерсон спросил у зрителей, любят ли те классику, так и явилась мне сценка из юности: кро­шечная комната «в одно тата­ми», включенный ночник на стене и раскачивающаяся на мне черноволосая красави­ца. Мне было восемнадцать, ей - на десять лет больше. Оттого и учила она меня, не­смышленыша, уму-разуму. В тот вечер мы с ней осваивали новую позу. Родителей дома не было, а на проигрывате­ле звучало баховское «Буре», пропущенное сквозь андер- соновскуто флейту.

па-па-пам, па-па-пам, па-
па-пам, па-па-пам,
па-па-пам, па-па-пам, па-
па-па-па-па-па-пам.

- Знаешь, что это за раз­мер? - спросила молодая женщина, двигаясь в такт музыке. Я не сразу сообра­зил, о чем это она.

- Это анапест. Он - сама легкость. Пробежка на пуан­тах... Волшебство, в общем... А ну, давай чуть живее! — с этими словами моя настав­ница переключила скорость с 33 на 45 оборотов в мину­ту и продолжила урок.

«Кронос" и его караван

Двадцатый век насиловал уши своей «академической» музыкой и при этом предла­гал расслабиться и получать удовольствие. Искусство, как- никак! Но поди расслабься под Берга с Шенбергом, под Веберна со Штокхаузеном, под Пендерецкого с Люто­славским... Скорее верблюд пролезет в игольное ушко. «Но пасаран!» - так сказали четверо простых ливерпуль­ских парней музыке, в которой ничего не понимали, и Синим Перчаткам, которые ее производили. Перчаткам стоило коснуться чего жи­вого, как все превращалось в мертвечину. Но вот, при­плыли на своей ЖПЛ битлы и под марсельезу объяснили пиплу, что музыка жива и любовь жива. А мертвы Шен­берг со своим Бергом. И еще битлы, вслед за Торо, позва­ли всех «назад, к природе!» И подобрали себе правильные индийские корни. И сразу же все вокруг надолго заболели рагами и вообще этнической музыкой.

С тех пор прошло почти сорок лет. Наши часы, каж­дый час отмечающие своим «лав, лав, лав», давно уже по­казывают, что мы подросли, и более того. Теперь куда ни глянешь, видишь лысины ро­весников и вены ровесниц. Ну и хрен с ним! Зато в этих роскошных лысинах отра­жается вселенская гармония, и эти вспученные вены пол­ны любовью к окружающим. А еще мы не пьем крови!

Это не мы, пожирая биф­штекс, бомбим афганские (иракские, иранские, филип­пинские, северно-корейские - ненужное зачеркнуть) го­рода! Мы - другая Америка. Мы клюем спаржу и ходим на концерты из цикта "Музы­ка стран мира". И заворожен­но слушаем, как тувинские этно-рокеры озвучивают фильм Сергея Эйзенштейна «Буря над Азией», как стучат на там-тамах черные люди из Южной Африки, как иг­рает на ситаре Анушка Шан­кар. Мы аплодируем стоя аф­ганцам, иракцам, иранцам, филиппинцам, и северным корейцах! (список можно продолжить). Мы вместе с ними на одном корабле И корабль плывет* Деревом отделан. На шар похожий, скользит легко, с люстрой, как маятник Фуко. На борту тыща человек - то ли «Тита­ник», то ли «Ковчег».

И цыгане идут. Легкие, ле­тучие, звенящие. Кофты у них красные, штаны атлас­ные, юбки цветастые, сами горластые. МузЫка-мУзыка! Всех за собой влекут. И пря­чутся, как черти от ладана, формалисты, авангардисты, минималисты, Эдисон Дени­сов с Софией Губайдулиной.

Я смотрел с балкона гар­вардского театра «Сандерс» на четырех одетых по-цы­гански музыкантов струн­ного квартета «Кронос», и внутри все пело: мы побе­дили! Это пост-битловская классика. Это написано по­сле того, как Моцарт снова взгляну л на землю.

Кто мы? Мы - космополи­тический вегетарианский карнавал из разноцветных людей в разноцветных оде­ждах Мы - космические цы­гане. Где-то среди нас серб­ская красавица Александра Вребалов. пишущая музыку так что сквозь все наворо­ты отчетливо слышны «Очи черные». И рядом выдуваю­щий из себя танго аргенти­нец Анибал Кармейо Тройо, и «варвар-академик» мекси­канский социалист Сильве­стре Ревуелтас, и гайдаров­ский родственник Освальдо Голихов со своими «Страстя­ми по Марку», заказанными ему, потомку одесских евре­ев, католической церковью. Куда ж нам плыть?

Ложь, все ложь! Никуда не исчезала Губайдулина, а гордо стоял ее призрак в разноцветном мареве па сцене «Сандерса» в окру­жении музыкантов - тех, которые только и нужны были, чтобы зазвучали ее «аналитические этюды». А музыканты резвились на сцене, постукивали резино­выми шариками по струнам и озвучивали «Квартет №4», написанный Губайдулиной специально для «Кроноса». И Эдисон Денисов со сво­ей математикой никуда бы смущенно не прятался, если бы его играли. И формали­сты, и Вторая Венская шко­ла в полном составе...

Музыканты исполняли программу "Кронос-караван". За их спинами стояли колонки, из которых звуча­ла фонограмма - то удары барабана, то мчащийся по­езд, то цитра или сямисэн. А то вдруг двойники скри­пачей добавляли звутса тем, что на сцене. Я впервые наблюдал серьезных музы­кантов, работавших - пусть и частично - «под фанеру». И мне вдруг подумалось, а если убрать одного из чет­верых и упрятать его внутрь колонки, что изменится? А еще одного? И дальше, дальше... А потом зрителей. Начать с партера, вытащить из оркестровой ямы, потом тех, которые сидят на сту­пеньках...

Я уйду со своего балкона последним. Пой­ду вслед за остальными, в самом конце цыганского табора, направляющегося в «вирту», которая всех нас ждет. В царство соразмер­ности, где нет смерти, где любишь ближних и даль­них, не видя между ними разницы. Где ходишь в лег­ком черном пиджаке, с чер­ным шарфиком вокруг шеи, на котором покоится седая борода. Где за музыкой не слышны взрывы. Где католи­ки и евреи, сербы и амери­канцы, и афганцы, и ребята из «Аль-Каеды» (ну, неко­торые, не самые плохие), и Бутл с администрацией - все вместе дружно движутся в будущее. Так я думал, пока в меня вливались танговые пассажи и кафешантан­ные напевы. И испытывала моя бессмертная душа лег­кость, и радовалась любви и гармонии. Но тут всем на смену явился русский не­мец Альфред Шнитке, взял меня за шиворот и повел в ад своей «Книги Скорбных Песнопений». И я понял, что сказки кончились: что нет «вирты», что я все еще жив, и что мне страшно. А «Кронос» - четыре Харона в черном - дружно взмахивал смычками вместо весел. И в такт покачивался краснобо­кий бриг «Сандерса».

Михаил Володин,
автор песен, живет в Бостоне и в Москве


-