Валерий Кацнельсон - Москва Воронеж, далее-везде... (часть 1)

ПРЕДИСЛОВИЕ
Книга, которую вы держите в руках, уникальна. Известный джазмен, музыкант и исполнитель Валерий Сергеевич Кацнельсон, сменив привычную ему музыкальную стезю на неизведанную им дотоле писательско-публицистическую, создал, неожиданно, кажется, для самого себя, действительно уникальный джазовый исторический обзорный очерк.Это не банальные воспоминания, не помпезные размышления «о времени и о себе». С одной стороны, книгу можно определить в разряд биографических очерков, но это был бы очень поверхностный подход. На самом деле уникальность данного произведения состоит главным образом в том, что автору удалось показать малейшие нюансы становления джаза второй половины ХХ века через призму собственной личности, через свою судьбу, свое мировоззрение. Эта книга — рассказ очевидца и участника о том, как пробивала (или уместнее сказать — продолжала пробивать) себе дорогу новая музыка — джаз.Много любопытного найдут здесь для себя музыканты-профессионалы, музыковеды, но поистине это кладезь информации, познавательной и совершенно эксклюзивной, для тех, кто рожден в веке нынешнем.

К безусловному плюсу книги можно отнести то, что, хотя речь у автора идет о временах прошлых, которые для многих сегодня не всегда очевидная история, для молодежи 18+ все в ней будет абсолютно ясно и понятно. И уж во всяком случае они узнают нечто большее, чем знаменитое «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст» или даже — «От саксофона до ножа один шаг». Что же касается самого автора, то он с присущим ему мягким юмором клянется, что, хоть играл всю жизнь на саксофонах, этого рокового шага не сделал.

Валерий Кацнельсон — известный советско-российский саксофонист, чье имя включено в музыкальные энциклопедии и справочники. Читателям этой книги можно позавидовать — прекрасный язык, красочные (и главное — точные!) описания картинок жизни разных лет, прекрасный юмор и — удивительное собрание реальных событий, свидетелем которых довелось быть автору. И это не говоря о том, с какими знаковыми людьми эпохи ему доводилось общаться и работать. Действительно, совсем незаметно уходит, да что там — уже практически ушла целая эпоха — ХХ век. Многое уже забылось, что-то скоро забудется. В очередной раз все обрастет фантазиями, мифами и легендами. Что ж, все неизменно, знакомо. И все же...
Останутся светлячками, освещающими нелегкий путь страны и музыки, памятками и вешками в истории такие произведения, как «Москва Воронеж, далее — везде...» Валерия Кацнельсона.

Читайте! И пусть внутри у вас зазвучит музыка этой книги.
Удачи!

Варвара Богданова

ВСТУПЛЕНИЕ

В начале 2020 года, во время своего последнего приезда в Москву, я получил роскошный подарок — первые два выпуска альманаха «Эрмитаж» от давнишнего приятеля Олега Черняева, одного из участников этого проекта. Об альманахе я услышал буквально в первые дни появления на свет его стартового выпуска. Рассказал о нем другой участник проекта Михаил Кулль, когда я находился у него в гостях в мае 2018 года. Можно, конечно, читать альманах в Сети, но, как человеку, рожденному в первой половине прошлого века, мне было очень важно иметь возможность держать его в руках в виде печатного издания.

Подзаголовок альманаха — «Джаз — серьезное и курьезное» — достаточно ясно говорил о том, что издание если не полностью, то в большой степени должно быть веселым. И первая мысль, которая пришла: «Сколько же разных историй, и серьезных, и курьезных, а порой и просто смешных, было в моей музыкальной жизни! И ведь многие вполне достойны того, чтобы поделиться ими с теми, кому это интересно». И как будто в ответ на мои мысли прозвучал вопрос моего дарителя: «А сам-то ты не хотел бы что-нибудь написать?» Не помню, насколько ловко я ушел тогда от ответа, но вопрос этот повис и никуда не испарился, а через год возник вновь. С таким же предложением ко мне обратился Миша Кулль.

Почему мне было трудно согласиться сразу? Я никогда не любил писать, считал, что это «не мое». И еще больше не любил делать то, что не любил. Всегда думал, что человек должен заниматься своим делом и, что еще более важно, не заниматься не своим. И, как мне казалось, у меня получилось прожить именно так. К счастью. Но были и другие аргументы. Во-первых, люди попросили и нехорошо отказывать, во-вторых, очень хотелось рассказать несколько смешных случаев, о которых никто не знает. Так я и вступил в процесс дозревания. И возникли уже другие вопросы: как писать? Ведь не умеешь, а учиться некогда и негде. Что писать? Просто перечислять все смешные эпизоды или вставлять их в более подробное биографическое повествование? И как начать?! Между прочим, последний вопрос оказался одним из самых сложных, и весь предыдущий, не имеющий прямого отношения к тому, что последует дальше, текст является ответом на этот вопрос.

МЕЖДУ ВСТУПЛЕНИЕМ И ПЕРВОЙ ГЛАВОЙ

Во вступлении к своим воспоминаниям я обозначил причину, по которой взялся за них, и тему, которой собирался придерживаться. Тем самым определил некие рамки. Далее начал описание с момента активных занятий музыкой в детском духовом оркестре. Но постепенно и незаметно для себя стал выходить за эти рамки. Некоторые события, о которых я вспоминал, не имели никакого отношения к джазу, а некоторые и к музыке вообще. И наконец, пришлось констатировать,что я пишу не то, что собирался, а, скорее, свою биографию. А раз так, то надо начинать сначала. И я решил восполнить пробел и вставить недостающий материал между вступлением и первой главой.

Я родился у Покровских ворот. В Лепёхинском тупике находится Московский областной НИИ акушерства и гинекологии, а в нем роддом, где я и появился на свет 24 января 1946 года. Сородичи жили неподалеку, в Малом Харитоньевском переулке, в доме 7, в коммунальной квартире No 11, в 10-метровой комнате. Коренным москвичом считать себя не могу, папа и мама приехали в Москву в 1928 году из Гомеля. До войны семья состояла из пяти человек — родителей и трех дочерей. Во время войны в эвакуации младшая сестра умерла. С моим появлением нас снова стало пятеро. Когда мне исполнилось полгода, комнату в Малом Харитоньевском обменяли на бо́льшую с доплатой и переехали на Чистопрудный бульвар.

Там было уже 20 м 2, но один угол занимала большая красивая печка. Топили дровами, во дворе был сарай для их хранения. Первое зрительное воспоминание связано как раз с этой печью. В дом провели центральное ото- пление, и ее сносили за ненадобностью,чтобы расширить жилое пространство.Из комнаты все вынесли, кругом грязь,пыль, суета. Мне было года четыре. Очень хотелось как-то проявить себя в необычной ситуации.Я нашел спички,стал поджигать бумажки и бросать в окно.Вызвали милицию, пришлось спрятаться на черный ход — праздник!

С детства, на протяжении всех лет жизни на Чистых прудах, постоянным фоном были трамвайные звонки и скрежет колес. 1-й трамвай делал круг в конце Чистопрудного бульвара, куда как раз выходили наши окна. Прямо перед домом была остановка трамвайных маршрутов А («Аннушка»), 15-го и 40-го, а с некоторых пор и 3-го, который делал круг в начале бульвара у метро«Кировская». Закалка на всю жизнь, сплю при любом шуме.

В нашей комнате был единый информационный центр — большой черный репродуктор, который не работал только ночью. По радио часто звучала классическая музыка, оперные арии, причем все зарубежные — на русском языке. Соседки на кухне напевали: «Мой час настал, и вот я умираю»(«Тоска»), «У любви, как у пташки, крылья» («Кармен»), «В ясный день желанный пройдет и наше горе» («Чио-Чио-сан») и др. Но лучше всех получалось у моей мамы. Популярная классика врезалась в память, в свое время это пригодилось на уроках музлитературы. Недалеко от нас находилась Военно-инженерная академия им. Куйбышева. По вечерам от нее в сторону Кремля направлялся караул в сопровождении духового оркестра. Я поджидал процессию у своего дома и бежал за ней по улицам Чернышевского и Богдана Хмельницкого (Покровка и Маросейка). Потом оркестр заворачивал в Большой Комсомольский переулок (Большой Златоустинский), а караул уходил дальше. Одно из самых приятных воспоминаний раннего детства. С тех пор, наверное, я полюбил и духовые инструменты, и духовой оркестр.

Еще одна леденящая душу история сохранилась в памяти. Я жил в 7-й квартире, а в квартире No 8 напротив жил лучший друг Валера Пыхтин. Мне — 6, ему — 5. Мой папа работал экспедитором, сопровождал какие-то грузы. То по железной дороге, то на автомобиле. Я все просил взять меня на машине прокатиться. Однажды счастье привалило. Папа взял меня вместе с Пыхтиным. Приехали в деревню под Москвой (даже название помню — Вязовка, это в районе сегодняшнего Рязанского проспекта), папа посадил нас на лавку и велел ждать, сказал — скоро приедет. (Потом выяснилось, что он приехал через десять минут.) Сидим — и показалось нам, что прошло уже полжизни и никто за нами не придет. Ну мы и пошли. Идем, видим — автобус стоит. Сели, едем. Кондуктор ходит, продает билеты, спрашивает: «Чьи дети?» Оказалось — ничьи. Пассажиры стали расспрашивать. Я рассказал, что приехали с папой, а он уехал. Женщины запричитали: «Скотина, нажрался, детей бросил». А мой отец вообще не пил. Доехали
мы до конечной на Таганке. Нас спросили, найдем ли мы дорогу домой. Мы сказали, что найдем. Вышли и увидели вдалеке башню Кремля. А от нашего дома прямая дорога упиралась в Спасские ворота. Оттуда добраться до дома было проще простого. Мы и пошли на Кремль. Пришли домой и очень всех обрадовали. Нас уже с милицией искали. Потом долго обсуждали: как это два таких шпингалета умудрились сами найти дорогу? В общем, на машине мы покатались мало, на автобусе чуть побольше, — зато пешком нагулялись...

Был еще интересный случай. Каждые 1 мая и 7 ноября на Красной площади проходили сначала военный парад, а потом демонстрация трудящихся. Люди собирались у своих предприятий, ехали в центр и организовывались в колонны. И эта людская масса по центральным улицам стекалась к Красной площади. Шли колонны и мимо нашего дома, я примкнул к одной и шагал вместе с ней. Чем ближе к конечной цели, тем становилось теснее. Мне было лет шесть, кто-то спросил: «А чей мальчик?» Я опять оказался ничей, и меня стали опекать. А в самый кульминационный момент какой-то дядька посадил меня на плечи и пронес через всю Красную площадь. На трибуне мавзолея в это время стоял товарищ Сталин. Было очень далеко, можно было разглядеть только маленькие фигурки, но теоретически я видел живого Сталина. А будучи школьником, видел и неживого, когда он еще лежал в мавзолее рядом с Лениным.

Может возникнуть естественный вопрос: почему я так свободно болтался по улицам? Хотя мама
моя не работала именно по той причине, что некуда было девать меня. Заявление на поступление в детский сад было подано, но положительный ответ пришел, когда я учился в третьем классе (это не шутка). Как ни странно, тогда было абсолютно нормально ребенка пяти-шести лет выпускать гулять одного и без контроля. Захочет есть — придет. То, что я пользовался такой свободой по своему усмотрению, было уже моей инициативой. В 90-е мы наших троих малышей даже на пять минут не могли оставить одних на детской площадке под своим окном.

Одно из самых ярких и четко сохранившихся воспоминаний детства имеет точную дату: 5 марта 1953 года, день смерти Сталина. До этого дня какое-то время из черного репродуктора регулярно передавали бюллетень о болезни товарища Сталина, а в это утро передали бюллетень о болезни и смерти. Я понимал, что это очень важная новость, пошел на кухню рассказывать маме. Соседки плакали. Вышел на улицу. На трамвайной остановке много людей, из уличного репродуктора — те же новости. Мужчины сняли шапки, женщины плачут. Мое понимание важности событий сильно укрепилось. И с этого момента главным для меня стало рассказать все папе, который должен был прийти с работы только вечером. С середины дня я торчал в коридоре, чтобы не пропустить папин приход и чтобы никто меня не опередил. Мысль о том, что он может узнать новость еще до прихода домой, не приходила в голову. Томительное ожидание несколько раз нарушалось ложной тревогой — возвращались с работы соседи. Наконец, дверь открылась, и появился папа. Я со всех ног бросился к нему и доверительно сообщил:
— Папа, Сталин умер.
— Ну и черт с ним, — ответил папа.
Я ничего не понял. Тогда. Потом-то конечно.

В том же 53-м я пошел в школу. Это был последний год раздельного обучения мальчиков и девочек. Первый класс я закончил в 313-й школе в Сверчковом переулке. Позднее ее закрыли, и в здании разместилась больница. Однажды я посещал товарища, попавшего с инфарктом в эту больницу, — было очень странное ощущение. В 1954 году ввели совместное обучение, и со второго класса я учился в 612-й школе в Потаповском переулке, бывшей девичьей. Этим же летом ее окончила моя средняя сестра. Когда я 1 сентября шел по школьному коридору, меня остановили две тетеньки и одна спросила:
— Мальчик, как твоя фамилия?
— Я ответил:
— Кацнельсон.
— Я сразу поняла, что это Тамарин брат, — сказала она.

В конце 50-х моя сестра Тамара вышла замуж за студента художественного училища им. 1905 года, и ее муж переехал из общежития к нам на Покровку (он не был москвичом). Вскоре Володя устроился на работу художником в кинотеатр «Колизей» на Чистых прудах. Сейчас в этом здании расположен театр «Современник». У «Колизея» было общее руководство с кинотеатром «Аврора», который находился у Покровских ворот прямо напротив нашего дома наискосок. Таким образом, я получил возможность беспрепятственно попадать в оба ближайших кинотеатра и смотреть кино бесплатно. В то время реклама некоторых фильмов сопровождалась объявлением «Дети до 16 лет не допускаются». Это правило не всегда соблюдалось. Кинотеатры должны были делать план, и в некоторых случаях этим правилом пренебрегали, а в некоторых, когда фильмы были особо «опасны» для детей, отслеживали внимательно. В какой-то момент по школе пошел слух, что в «Колизее» идет фильм из жизни итальянских проституток и что прорваться невозможно. Я понял — настал мой звездный час! Уловив момент, когда Володя был на работе, пришел в кинотеатр, произнес на входе обычный пароль: «Я к художнику», вошел внутрь и во время журнала тихонько прошмыгнул в зал. Так в 13 лет я посмотрел один из шедевров Федерико Феллини «Ночи Кабирии». Главная мысль, вынесенная после просмотра, — это то, что я единственный в 612-й школе в своей возрастной категории, кто посмотрел этот фильм. Правда, на выходе меня отловили, и у Володи были неприятности. Да и меня ждало разочарование. Никто мне не поверил, а доказательств не было. Даже если бы я пересказал содержание (а это вряд ли, потому что ничего не понял), подтвердить никто бы не смог, т. к. фильм видел только я один.

Воспоминания о школе большей частью негативные, наиболее интересные эпизоды, как правило, с ней не связаны. Вот, например, дом, в котором я жил, был трехэтажный. В середине 60-х надстроили два этажа. При этом жильцов не выселяли. Это ж такой подарок! Тогда для пацанов одним из любимых развлечений было бегать по стройкам, а тут стройка сама пришла к нам домой. По вечерам, когда рабочие уходили, и по выходным все игры были там. А позже в новых квартирах поселились двое моих одноклассников.

Мои музыкальные способности были выражены достаточно ярко, и в семь лет меня отвели в музыкальную школу на Покровке, недалеко от Земляного Вала. Тогда это была детская музыкальная школа No 5, а впоследствии стала им.Игумнова. Я хотел играть на пианино, но ни денег, ни места для него не было. На экзамене я пел песню «Партия — наш рулевой» (музыка Вано Мурадели, слова Сергея Михалкова). Меня послушали, посмотрели и взяли на скрипку к педагогу Григорию Моисеевичу Ситковецкому, отцу знаменитого и рано ушедшего скрипача Юлиана Ситковецкого. Полугода хватило, чтобы стало ясно — это напрасная затея и к тому же мучительная для меня. Романа со скрипкой не получалось. Хорошо, что никто не стал настаивать на продолжении.

Когда я учился в пятом классе, в нашу школу привезли списанные где-то за ненадобностью медные духовые инструменты. Было объявлено, что желающие участвовать в духовом оркестре, который предполагалось создать, должны прийти в указанное время в актовый зал. Пришли двое: переросток, хулиган и второгодник Виктор Казанский и я. Количество желающих предопределило бесперспективность проекта. Я расстроился, но Витя успокоил меня, сказал, что уже играет в детском духовом оркестре и что отведет меня туда. Уловив мои сомнения, он сразу добавил, что меня точно примут. Мы с Витей подружились, и я сразу попал под его защиту. Он был на два года старше и на голову выше, его все боялись. Однажды одноклассник назвал меня Зяма-газировщик и тут же получил оплеуху от Витька. Я удивился и спросил:
— За что ты его?
Витя удивился еще больше и сказал:
— Ты что, не понимаешь? Это же оскорбление еврейской нации.
Витя Казанский был человек огромного таланта и трагической судьбы. Со знакомства с ним и началось то, что определило всю мою дальнейшую жизнь. Здесь мы подошли к тому месту, с которого я начал первую главу. Можно переходить к ней, там все осталось без изменений.

ГЛАВА 1. ДКШ

Итак, начали. Жил я у Покровских ворот, на углу Чистых прудов и улицы Чернышевского (Покровки). Неподалеку от дома, в старинном особняке, находился Дом комсомольцев-школьников Бауманского района (ДКШ), где лет с 12 я играл на флейте в духовом оркестре, а позже и в ансамбле, состоящем из хора, оркестра и танцевального коллектива, по примеру Локтевского из МГДП (Московского городского дома пионеров). Мне и тогда, и потом очень нравилась флейта, но, сколько себя помню, всегда мечтал о саксофоне, которого живьем (т. е. натурально) ни разу в жизни не видел в самом прямом смысле. Никогда не знал, как это объяснить, и теперь пытаться не буду.

В какой-то момент к нам в оркестр пришел трубач Саша Банных. Общаясь с ним, я узнал, что он играет в школьном ансамбле — труба, фортепиано и барабаны. «Был бы у меня саксофон, — подумал я, — и мне бы нашлось в нем место». Но...

Тут нужно сделать отступление и рассказать о ситуации, удивительной во многих отношениях. Широко известный впоследствии в джазовых кругах Александр Банных, трубач и руководитель «Нового московского джаз-бенда», учился в 644-й московской школе в Армянском переулке, и в одном с ним классе учился не менее широко известный впоследствии в тех же кругах барабанщик и педагог Евгений Казарян. Преподавателем пения (так тогда назывался урок музыки) в их школе работал человек по имени Виктор Петрович (фамилию никто так и не вспомнил). Он был серьезно увлечен джазом, что стало известно двум школьникам — будущим джазменам, в чью сферу интересов тоже, уже тогда, входил джаз. Ребята сыграли ему на двух трубах «Чаттанугу Чу-Чу», и Виктор Петрович предложил им попробовать помузицировать совместно. Саша, как трубач, показался ему более перспективным, поэтому Жене было предложено попробовать играть на барабанах. Начали репетировать. Играли только настоящие джазовые стандарты. Виктор Петрович приносил фирменные американские клавиры, учил Саню импровизировать. Позже появились халтуры, иногда руководитель приглашал басиста. Не знаю, и никогда уже не узнаю, когда и почему это предприятие распалось, но остановиться уже было невозможно. А (вы, наверно, уже не удивитесь) в этом же классе учился еще один музыкальный ребенок, пианист Женя Розенблюм. Позже он не стал джазменом, но был хорошо известен в Москве как ресторанный музыкант, правда, уже под фамилией Гаврилов. А тогда он вполне неплохо заменил Виктора Петровича, благо репертуара было уже достаточно. Вот к этому ансамблю мне и хотелось присоединиться, но шансы раздобыть саксофон были равны нулю.

ГЛАВА 2. ОПЕРАЦИЯ «САКСОФОН»

А между тем мой друг и собрат по оркестру Витя Казанский вовлек меня в интересную историю. Трудно было себе представить, как можно в 14 лет оказаться в серьезном профессиональном коллективе, но с нами это случилось. Нас приняли воспитанниками в образцово-показательный оркестр Военно-воздушной инженерной академии имени Н. Е. Жуковского.Это был большой коллектив, состоящий из 50–60 человек. Основную часть составляли сверхсрочники, они жили дома и ходили в оркестр на работу, но было человек 10 солдат срочной службы и 4–5 воспитанников, которые жили в казарме при оркестре. Жизнь воспитанника ничем не отличалась от жизни солдата-срочника (а статус был еще ниже). Подъем, строем на завтрак, репетиция, обед, политзанятия, строевая подготовка, ужин. Все свободное время — индивидуальные занятия на инструменте. В выходные, если нет мероприятий и взысканий, увольнение, иногда с ночевкой дома.

Оркестр состоял из высокопрофессиональных музыкантов. Начальником был подполковник М. П. Вихарев. Репертуар — обширный и разнообразный. (Помню, как мы репетировали пятую симфонию П. И. Чайковского в переложении для духового оркестра.) Перед парадами 1 мая, 7 ноября — месяц по две репетиции в день — на аэродроме с академией и со сводным оркестром в Лужниках. Оркестр располагался в большом, одноэтажном деревянном доме на огороженной территории недалеко от Академии Жуковского. Под одной крышей находилось все: большой репетиционный зал, казарма, классы для занятий, библиотека, ленинская комната и ИНСТРУМЕНТАЛЬНАЯ. В те годы в духовых оркестрах не было саксофонов. Инструмент считался буржуазным и использовался в так называемых эстрадных оркестрах, редких профессиональных (в основном по одному на республику) и во многих самодеятельных в домах культуры.

В нашей инструментальной на одной из полок лежали рядышком три саксофона, два альта и тенор. К ним категорически было запрещено даже прикасаться не только солдатам, но и сверхсрочникам. А желающие среди кларнетистов были. Я уже писал, что до этого саксофонов в глаза не видел, а тут уж не упускал случая забежать в инструментальную и посмотреть. И понял постепенно, что пройти мимо такого случая никак нельзя. Был продуман подробный план похищения, и время было выбрано идеально. Летом весь оркестр, за исключением солдат-срочников (здесь у воспитанников было преимущество), уходил в отпуск, и помещение оставалось почти пустым. В укромном месте с наружной стороны забора, отделявшего территорию нашего объекта от города, я сложил несколько деревянных ящиков и спрятал в них сумку с гражданской одеждой. Вход в помещение оркестра находился в левой части здания, т. е. в начале, и если войти и пройти весь дом насквозь, то в конце оказываешься в коридоре, в торце которого было окно, деревянное, двухстворчатое, с форточками посередине. Я сидел в библиотеке, дожидаясь, пока все уйдут, делая вид, что запасаюсь нотами. Наконец, когда почти никого не осталось, зашел в инструментальную, взял один из альтов, вышел в коридор, открыл обе форточки и поставил в них футляр с саксофоном. После чего пошел к выходу, попрощался с дежурным и... ушел в отпуск. Позже у своей приготовленной постройки переоделся в гражданское, перелез через забор, взял торчавший из форточки саксофон и, проделав обратный путь с помощью тех же ящиков, оказался с инструментом «в свободном полете».

Операция прошла блестяще. Я продумал все, кроме одного — как буду возвращать инструмент на место. Но разве мог я об этом думать, когда впереди было полтора месяца счастья! Служа в военном оркестре, мы не разрывали связи с нашим родным детским коллективом в ДКШ. И, хотя не могли посещать репетиции на неделе, старались не пропускать мероприятия, проходившие по выходным. Их было много, например по субботам играли танцы. Руководителем у нас был замечательный человек Юрий Павлович Сапрыкин. Кроме нашего, он работал еще с несколькими духовыми оркестрами. Два из них, взрослый и детский, были в ДК Метростроя на станции Лось по Ярославской дороге. Сейчас (уже давно) это Москва. Метрострой — организация солидная, богатая и много чем владевшая. В частности, был у нее пионерский лагерь на станции Балабаново Киевского направления, куда на все лето уезжал детский оркестр из Лоси. Лагерь был большой: 24 отряда и музотряд (оркестр).

Юрий Павлович всегда добавлял туда несколько человек с Покровки, и мы были в их числе. Вот и сейчас мы с Витьком договорились с Юрийпалычем, что, уйдя в отпуск, приедем туда. Между завтраком и обедом и между дневным отдыхом и ужином я уходил в лес и играл на САКСОФОНЕ. Научился быстро, благо аппликатура у флейты и саксофона почти одинаковая. Уже дня через три, к всеобщему удовольствию, играл вечером на танцах. Конечно, очень хотелось, чтобы, как поется в песне, лето не кончалось, но пришло время, и развезли пионеров по домам.

Пошел друг Витя на разведку. Выяснилось, что пропажи хватились, но совсем недавно и большой шум поднять еще не успели. Вернуть инструмент по-тихому уже не представлялось возможным. Что же оставалось? Явка с повинной. Главным по всем вопросам, кроме музыкальных, был старшина оркестра Зингерман. Он очень по-доброму относился к воспитанникам (фактически детям), а меня периодически защищал от антисемитских нападок, армия есть армия. Прямо к нему я и направился, неся с большим трудом отрываемое от сердца изобретение Адольфа Сакса. Старшина, естественно, от меня такой прыти никак не ожидал, и возмущению его не было предела. Но наказание вынес достаточно гуманное и вполне посильное. Несколько внеочередных нарядов по уборке территории и месяц неувольнения. За этот месяц я понял окончательно, что мне теперь без саксофона никак нельзя, и, отбыв наказание, написал рапорт об увольнении и распрощался с вооруженными силами навсегда. И никогда потом об этом не жалел.

ГЛАВА 3. ШКОЛЬНЫЙ ДЖАЗ

Единственно возможным способом для меня обзавестись саксофоном было записаться в самодеятельный оркестр во дворце культуры, где были инструменты и где можно было их забирать домой под расписку. Так я и сделал. И вот мы с альт-саксофоном на репетиции в 644-й школе. Нот не было, играли все на слух, а он у меня всегда был хороший, и память тоже. Знакомые мелодии мог играть сразу, а незнакомые быстро запоминал. Начали, как сейчас помню, с известной песни On The Sunny Side Of The Street. После темы Саня сыграл квадрат импровизации, остановились... он и говорит мне:
— Давай импровизируй.
А я ему:
— Саш, а это как?
Саша помолчал, почесал макушку и говорит:
— Ну... играй какую-нибудь... (Не знаю, чем заменить это слово. Написать «фигню» или «ерунду»? Ну не передает ни смысла, ни характера происходящего. Говорят же, что в распоряжении автослесаря имеется примерно 450 деталей именно с таким названием. Мы, естественно, отлично знали все плохие слова и охотно их употребляли.) В общем, начал я воплощать в жизнь указания друга Саши. И, честно говоря, продолжал заниматься этим всю жизнь, т. к. много пришлось переиграть того, о чем просил меня тогда друг Саша.

Мы ходили по школам (в нашем районе их было много), узнавали, где планируется проводить вечера с танцами, и предлагали свои услуги — бесплатно, разумеется. Где-то отказывались, а где-то соглашались. Со временем мы приобрели некоторую известность, и уже нас стали приглашать. И не только в школы, но и в другие учреждения. Сначала бесплатно, а потом и за деньги. То есть появились халтуры! Были даже места, куда нас приглашали постоянно. Одним из них, помню, было медучилище No 19 на Потешной улице в Сокольниках.

Еще раз уточню, наш квартет состоял из саксофона, трубы, фортепиано и барабанов. Однажды произошло удивительное событие, имевшее некоторые последствия. В 644-й школе, где учились все мои партнеры, намечался вечер по случаю окончания ими 8-го класса. А на это же время нам предложили халтуру в другой школе. Мои ребята предпочли последнее. Мы благополучно отыграли, довольно рано освободились и прибежали с инструментами в Армянский, в их школу. Там вечер был в разгаре. На сцене ансамбль, приглашенный из Мосэстрады и состоящий из не очень молодых людей, как нам тогда казалось. Состав почти такой же, как наш. Почти!

Мы попросили разрешения поиграть и получили его от руководителя ансамбля, абсолютно не скрывавшего удовольствия от нашего предложения. Он только добавил, что времени у нас много и оно не лимитировано. Ну и, раз - два - раз, два, три, четыре и поехали. Играем уж не помню, какой стандарт, я солирую (как Саня научил). И вдруг... Больше полувека прошло, а мне не забыть того ощущения! Как будто кто-то приподнял меня большими руками и отпустил, и я полетел. Доиграл соло, ничего не соображая, ошалелым взглядом огляделся и увидел, что вместе с нами играет большой человек на большом контрабасе. И это была совсем другая музыка! Человек этот был профессиональным джазменом и, услышав родные звуки, не смог удержаться. Поскольку он обладал некоторыми характерными внешними признаками, запомнить его было
несложно, и позднее, вращаясь в кругу московских музыкантов, я установил личности некоторых участников тех событий. Руководителем ансамбля был саксофонист по фамилии Ратнер. (С его сыном, пианистом Володей Ратнером, мне довелось работать некоторое время в середине 60-х.) А на басу с ним играл один из ведущих джазовых контрабасистов 60–70-х годов Владимир Антошин, более известный тогда под прозвищем Берлога. С ним потом я тоже работал. И первое мое выступление на Московском джазовом фестивале («Джаз 68» в ДК им. Горбунова) в квинтете с Эдиком Утешевым (Edouard Bronson) произошло тоже при участии и под руководством Володи Антошина.

Короткий опыт игры с контрабасом показал важность и необходимость этого инструмента. И стало понятно, что надо искать басиста. Наш пианист вспомнил, что есть у него товарищ по музыкальной школе, который после семи лет занятий на скрипке учился в этой же школе еще два года на контрабасе и сейчас продолжает образование в Мерзляковке (музыкальное училище при Московской консерватории).

Так мы познакомились с Борей Блюменкранцем. Боря готовил себя к серьезной карьере академического музыканта. Он не был болен джазом, но согласился присоединиться к нашей веселой компании. И скоро его дом стал ее центром. В отличие от всех нас, Боря жил с мамой и братом в ОТДЕЛЬНОЙ квартире на Сретенском бульваре. Мама его была добрейшим человеком. Не знаю, как Анна Борисовна выдерживала (кто из нас мог тогда об этом задумываться?), но мы собирались почти ежедневно и никогда не оставались холодными и голодными. И никогда не замечали какого-либо недовольства с ее стороны. У Бориса не было большой заинтересованности ни в нашей музыке, ни в наших заработках, а вот возможности музыканта знакомиться с девчонками на вечерах (тогда это называлось «кадрить») привлекали его сильно. И если и были у него сомнения, то после первой же халтуры в 19-м медучилище они точно исчезли. Так мы
получили профессионального басиста и хорошего товарища.

Мы много времени проводили вместе, и, хотя, конечно, не были хулиганами, но, скажем так, проводили его не без озорства. Бывало, попадали в нехорошие ситуации. Очень смешную историю напомнил мне Боря, когда я посещал его в Америке в 2012 году. Борис действительно стал серьезным академическим музыкантом. После окончания Московской консерватории служил в оперном театре, потом уехал в США и почти 40 лет проработал концертмейстером группы контрабасов в симфоническом оркестре. Я побывал у него в гостях в Филадельфии. Конечно, мы вспоминали детство и очень при этом веселились. Оказалось, что он помнит много того, чего не помню я, и наоборот.

Так вот, рассказал мне Боря такую историю: нас троих забрали в милицию, в 46-е отделение. (За что, конечно, никто не помнит.) Стоим мы перед высоким барьером, а за барьером у стола сидит милиционер и собирается записывать.
«Фамилия?» — спрашивает у первого. Тот отвечает: «Розенблюм». Записывает, поднимает голову, спрашивает следующего: «Твоя как фамилия?» — «Кацнельсон», — отвечает Кацнельсон (т. е. я). Милиционер не записывает, не поднимает головы и спрашивает: «Ну а твоя-то как фамилия?» Боря догадывается, что вопрос обращен к нему (больше никого рядом нет), и честно отвечает: «Блюменкранц». Милиционер, так и не подняв головы, негромко, но отчетливо говорит: «Так, идите на хер отсюда!»

ГЛАВА 4. ЕЩЁ О САКСОФОНАХ

Возвращаюсь к описанию приключений, сопровождавших меня в поисках инструмента. Должен заметить, что я рос в бедной семье. (Папа пришел с войны инвалидом и не мог работать по специальности.) Мысль о том, чтобы родители купили мне саксофон, даже не приходила в голову. Платой же за обладание инструментом, взятым в самодеятельности, было посещение репетиций. Оркестры, в которые меня охотно брали, были очень низкого качества, репертуар скучнейший, и плата эта была мучительной, но посильной. Но если бы только этим все ограничивалось?! Не буду говорить за своих товарищей, но для меня в тот период поиграть (все равно где, все равно когда, лучше, конечно, за деньги, но можно и без) было главным делом жизни.

Такие возможности представлялись. В обычное время не так уж часто, но перед праздниками... Советских праздников было много, и за несколько дней до них повсюду, в организациях больших и маленьких, начинались праздничные вечера. Программа этих вечеров была стандартная — концерт и танцы. Тут уж всем халтур хватало. Скорее не хватало музыкантов. Беда моя заключалась в том, что самодеятельные оркестры тоже принимали участие в концертах и танцах в своих клубах. Неизбежно происходили накладки. Пропустить выступление означало потерять инструмент, а не пойти со своими — такой вариант вообще не рассматривался.

Не знаю, как у вас, а в моей жизни всегда присутствует то, что кто-то назовет случайностью, кто-то стечением обстоятельств (я уже приводил такие примеры). Имею по этому поводу другое мнение, но, как говорится «щас не об этом». Было у нас какое-то семейное торжество. Собрались родственники как с нашей стороны, так и со стороны мужа сестры. Кто-то за столом обратил на меня внимание и задал вопрос про дела. У меня других дел, кроме как где достать саксофон, не было. Я и поведал столу о том, какие проблемы занимают сегодня умы отдельных представителей советской молодежи. И тут Володя (муж сестры) говорит своему брату:
— Вань, а у тебя ж сосед вроде саксофонист? Поговори, пусть поможет парню.
Иван отвечает:
— Ладно, поговорю.
А соседом по коммуналке у него был тенор-саксофонист из оркестра Эдди Рознера Леонид Алчеев. Лёня спросил:
— Парень-то серьезный, доверять ему можно?
Ваня говорит:
— Ручаюсь.
Через пару дней Алчеев передал для меня номер телефона со словами:
— Пусть скажет, что от меня.
Договорившись по телефону, я поехал на Цветной бульвар к Михаилу Григорьевичу Кримяну, альт-саксофонисту из того же оркестра Эдди Рознера. Михалгригорич был в Москве личностью знаменитой среди саксофонистов и кларнетистов, т. к. едва ли не половина из них играла на тростях, которые изготавливал Кримян. Со многими довелось встречаться у него на кухне в коммуналке на Цветном. Михалгригорич — добрая душа — дал мне напрокат за 10 руб. в месяц свой альт Toneking с красным каучуковым мундштуком в отличном рабочем состоянии.

Какое-то время, может, год, может, больше, я прожил спокойно, без стресса, связанного с добыванием инструмента. Потом Михаилу Григорьевичу саксофон понадобился, пришлось его вернуть. К этому времени у меня четко сформировалось желание играть на саксофоне-теноре, который и стал моим основным инструментом навсегда. Опять начались поиски, но об этом ничего в моей памяти не сохранилось. Чтобы уже закончить с этой темой, расскажу еще одну трогательную историю.

Я учился в 612-й школе в Потаповском переулке. Наша учительница английского языка собралась поставить какой-то спектакль силами школьников. Для сопровождения спектакля понадобилась мелодия из кинофильма «Мост через реку Квай», и она собрала небольшой ученический оркестрик. Я в нем играл на флейте-пикколо, а на кларнете — мальчик по имени Рома Мечль. Он и его сестра Юля учились в параллельных классах. Познакомившись с ребятами, я узнал, что их папа, Алоис Мечль, работает баритон-саксофонистом и кларнетистом в оркестре... Эдди Рознера. (Заметили? Почему-то судьба все время сводила меня с саксофонистами именно из этого оркестра. В начале 70-х я проработал три года с лидером группы саксофонов оркестра Эдди Игнатьевича того времени, которое описываю, Николаем Сальниковым. Мы были очень дружны, несмотря на разницу в возрасте. Он столько раз помогал мне в самых серьезных вопросах! Почему-то, какая бы проблема ни возникла, у него везде находились друзья или знакомые, готовые помочь.)

Возвращаемся в начало 60-х. Я знал от Ромы, что в их доме полно инструментов (живут же люди), есть и альт-саксофон. А у меня трагедия! Позвонил Саша Банных и сказал, что нас зовут поиграть в какой-то школе, а мне не на чем. Ну я и пошел. Дядя Леша, так, мол, и так, дайте саксофон на вечер. Мне приходилось бывать до этого в гостях у ребят, и физиономия моя была в их доме знакома, и представлялось, что это серьезный аргумент в мою пользу. Я не был нахалом, просто по малости лет не понимал, что делаю. А когда вырос, понял. То, что дядя Леша мне не отказал, было поступком благородным и, если хотите, смелым. Если что — с меня ведь взять было нечего. Всегда помню с благодарностью и нежностью.

Я жил с родителями и двумя старшими сестрами в двадцатиметровой комнате, одной из пяти в коммунальной квартире. Сестра вышла замуж, родились племянники, и нас стало восемь. Все в одной комнате. В начале 60-х нам дали двухкомнатную квартиру в хрущевке, и семья разъехалась. Трое остались на Чистых прудах, пятеро, в том числе и я, уехали. Пришлось менять школу. Оказавшись в новой, я почувствовал себя как на другой планете. Выдержал две недели, а потом перестал туда ходить. Решил пойти в вечернюю школу. Точнее, в школу рабочей молодежи, как она тогда называлась (ШРМ). Чтобы учиться в такой школе, нужно было обязательно где-то работать. Первым местом моей работы был находящийся неподалеку от нового дома, на Преображенке, завод «Красный штамповщик». Возможно, я был тогда клёпальщиком, т. к. занимался тем, что приклёпывал ручки к кастрюлям. Благодаря тому, что у меня оставался мой ансамбль, выдержал месяца два, а так бы и недели не выдержал.

Следующим местом работы стал Московский почтамт. Скорее всего, я пошел туда, потому что очень тянуло в родные места. Почтамт находился на ул. Кирова (ныне Мясницкая), а это рядом с Чистоками (так местные называли Чистопрудный бульвар). Там было повеселей, работа в три смены (ночную я особенно любил, с 0 до 7 утра).На почтамте я продержался почти полгода. Месяца через два, после поступления, меня стали тащить в комсомол, я сопротивлялся, как мог, а когда понял, что они не отстанут, уволился.

Через некоторое время устроился на Московский завод музыкальных духовых инструментов. Все-таки поближе к музыке. Был в Москве, рядом с МВТУ им. Баумана, на Яузе, такой завод. Это стало моей последней немузыкальной работой . Должность была «ученик сборщика кларнетов». Т. к. работа эта совсем не простая ей надо было учиться. Однажды я бродил по складу в ожидании кладовщика, который, вероятно, «ушел на базу», и вдруг среди какого-то хлама разглядел знакомые очертания. Там как-то было все замаскировано, но я не то учуял, не то унюхал, что это саксофоны. Дождавшись кладовщика, попросил разрешения покопаться в этом хламе. Он никак не соглашался. Разрешил только после того, как я пообещал ему пол-литра. Клад состоял из бас-саксофона, сопрано-саксофона и двух баритонов. Видимо, они лежали там с незапамятных времен. Сколько я ни пытался выяснить, никто не знал, даже среди старожилов, когда и как они появились. И главное, зачем. Я стал обивать пороги начальства на предмет того, нельзя ли что-нибудь купить. Долго меня гоняли, точно не один месяц, но так я им надоел, что однажды сказало начальство:
— Ладно, но только один, причем любой.
Бухгалтерия посчитала по какой-то (не знаю, что это такое) остаточной стоимости. Вышло не так дорого для меня. А если не для меня, так дешево. Осталось выбрать. Бас мне был ни к чему, сопрано, как основной инструмент, тоже. Оставались баритоны. Один был фирмы Kohlert, другой советский, завода «Пятилетие Октября», или, как мы называли, «Пятилетка». Конечно, Kohlert был бы предпочтительней, но он оказался полностью разобран, до мельчайших деталей. В тех условиях невозможно было проверить, все ли детали на месте. А «Пятилетка» был хоть и неиграющий, но целый. Выбор был сделан, и я впервые стал обладателем собственного саксофона! В ансамбле я, естественно, играл на теноре, но уже не боялся остаться совсем без инструмента.

Бывает так, что происходит с тобой какая-то история, совсем невеселая, скорее, даже наоборот. А проходит время, и вспоминаешь ее с улыбкой. И чем больше времени проходит, тем она кажется смешнее. Есть у меня такие воспоминания. Но начну издалека. Наш ансамбль был закрытой ячейкой. Мы не общались с другими музыкантами не потому, что не хотели, а потому, что никого не знали и не представлялось случая узнать. Другими словами, варились в собственном соку. Учиться джазу было не у кого и негде. Информации никакой — железный занавес. Пластинок не достать, магнитофоны только появились, были роскошью и мало у кого имелись. У меня возникла проблема. Начав играть на тенор-саксофоне, я сразу понял, что именно это мой инструмент. Он очень подходил мне по тембру, но качество звука было ужасным. Как это исправить, я не понимал, а жить так было нельзя. В это время на радио появилась джазовая передача «Метроном». Она, как я помню, в основном состояла из записей советских
музыкантов. Так я услышал ленинградского саксофониста Геннадия Гольштейна. Мне очень нравилось все, что я слышал. И квартет с Константином Носовым, и другие записи. Но особенно меня восхищал звук его альт-саксофона. «Вот кто все знает о звуке», — подумал я. Как-то удалось узнать, что Геннадий работает в оркестре Иосифа Вайнштейна, который играет на танцах во дворце культуры. (Не помню точно, по-моему, это был ДК «Пятилетки».) Я решил ехать в Питер. Ни знакомых, ни родственников у меня там не было, поэтому я взял билеты на ночные поезда туда и обратно. Поболтался по городу, вечером приехал в ДК, купил билет и пошел на танцы. И тут я должен признаться, что в детстве был жутко стеснительным. Заговорить с незнакомым человеком для меня было пыткой. И вот я сижу, слушаю музыку. Прошел один перерыв, другой, я все не решаюсь. Вечер подходит к концу, и я понимаю, что остается последняя возможность. Оркестр сходит со сцены, я, превозмогая ужас, подхожу. Гольштейн спускается, я обращаюсь к нему и пищу: «Здрасте, я приехал из Москвы, скажите, пожалуйста, что надо, чтобы звук был хороший?» Геннадий Львович едва поворачивается ко мне и говорит: «Заниматься надо!» И уходит за сцену. А я еду на Московский вокзал... Вот эта история кажется мне очень смешной. И что радует? Маленький я был, а вкус не подвел. Почувствовал, что Геннадий Львович Гольштейн — большой музыкант. Это первое, а второе —что очень важно, — он оказался абсолютно прав!

А что со звуком? Я ничего не знал о том, какие бывают мундштуки, какие трости. Не знал названий фирм, которые все это изготовляют. Играл на всем самодельном (самопал называлось). Когда я перешел на тенор, кто-то мне продал мундштук. Очень красивый, с каким-то цветным рисунком, с инкрустацией. Я ухватился за него: как же, в кои-то веки фирменная вещь. Сравнивая его по внешнему виду с самопалом, я в этом не сомневался. Я бы поверил в любую причину, объясняющую чудовищность моего звука, только не в то, что это из-за мундштука. Все разъяснилось, когда однажды более опытный музыкант решил попробовать мой инструмент. Он вытаращил глаза и, показав на мундштук, спросил: «Как ты вообще на нем играешь, выкинь его на помойку, на нем играть невозможно!» Я и последовал его совету. Понял, наконец, что меня, как ребенка, обвели вокруг пальца. А звук стал выправляться, и в дальнейшем я на него не жаловался. Сколько мундштуков поменял за свою жизнь! Естественно, в сторону улучшения. И знаете что заметил? Чем лучше мундштук, тем и играть легче, и звук лучше. Странно, правда?

на фото: 1964г. Тот самый баритон (пятилетка)