Валерий Кацнельсон - Москва Воронеж, далее-везде... (часть 3)

ГЛАВА 9. «ДЖАЗ 68»

1967 год стал для меня годом сближения с группой музыкантов — приверженцев джазовой традиции, идейным лидером которой был Виталий Клейнот. Я поигрывал с такими музыкантами, как Ваня Васенин, Миша Брансбург, Леша Исплатовский и др. Принимал участие в джемах в кафе
«Молодежное» и других джазовых точках. То, что меня стали беспрепятственно пускать в КМ, имело особое значение. Сколько вечеров я провел на ул. Горького (Тверской) у закрытых дверей «Молодежного» в бесперспективных попытках попасть внутрь, послушать лучших музыкантов!

В этом же году состоялось и первое выступление на джазовом фестивале в квартете под моим именем. Это был фестиваль в городе Калинине (Твери), занявшем вслед за Воронежем особое место в моей биографии. Играли предложенные мной аранжировки. Правда, это были еще не оригинальные, самостоятельно придуманные аранжировки, а добросовестно списанные с
пластинок. Участниками моего квартета были Саша Мартынов, Женя Граб и Женя Казарян. Было еще незапланированное, спонтанное выступление, в котором со мной играли тот же Саша Мартынов на рояле, Ваня Васенин на басу и Валерий Буланов на барабанах.

Безусловно, самым значительным событием 1967 года стала поездка на джазовый фестиваль в Таллин. Группа музыкантов по собственной инициативе и без всякого приглашения отправилась в Эстонию. Организатором, что неудивительно, был Виталий Клейнот. Кто еще входил в группу, помню смутно. В поезде нашим попутчиком оказался Ваня Юрченко. Он тогда еще служил в армии, но уже начинал работать в оркестре Олега Лундстрема. Мы тогда с Иваном познакомились, а в 90-е часто работали вместе. Приехали в Таллин и сразу пошли в оргкомитет. Виталику удалось зарегистрировать нашу группу и получить места в каком-то общежитии, где мы ночевали в течение всего пребывания. А еще он получил какие-то пропуска и значки белого цвета. Это были обычные памятные значки, а точно такие же желтого цвета выдавали участникам, и они служили пропусками во Дворец спорта «Калев», где проходили фестивальные концерты, и на другие мероприятия. Кому-то пришла в голову нехитрая мысль закрасить на
значках белый фон желтой краской. Пошли в канцтовары, купили краски и кисточку. Нашелся умелец, блестяще претворивший в жизнь не менее блестящую идею. С этими значками мы свободно проходили всюду, выдавая себя за участников. Ближе к концу краска стала стираться, но мы уже сориентировались, знали все ходы и выходы и перемещались свободно. Это был настоящий праздник. Почти круглосуточный джаз. Лучшие музыканты со всей страны съехались в Таллин.Иностранные джазмены в таком количестве до того не были представлены ни на одном фестивале. Пять ансамблей из четырех стран (Швеция, Финляндия, Польша и США). Днем так называемая творческая лаборатория в ДК молодежи. Там можно было послушать выступления какого-то коллектива и пообщаться с музыкантами. После этого была возможность посетить репетицию одного или двух ансамблей. Вечером концерт во дворце спорта, ночью Jam Session. Запомнилась встреча с музыкантами квартета Збигнева Намысловского в творческой лаборатории. Почему-то врезалось в память пение Германа Лукьянова на джеме в паре с Валей Пономаревой. Еще меня впечатлило выступление шведского квинтета Курта Ярнберга. Но увидеть и услышать американских джазменов мирового класса, участников квартета Чарльза Ллойда было потрясением, по-другому не скажешь. На выступление музыкантов из США долго не давали разрешения по политическим причинам. Об этом достаточно написано теми, кто обладал информацией из первых рук. Я только скажу, что квартет все-таки выступил в четвертый день и произвел фурор. А в третий день музыканты приехали, подготовились и... им было объявлено, что выступление состояться не может. Мне довелось присутствовать при этом. Очень хотелось увидеть великих вблизи, для чего я пробрался за сцену. Никогда не забуду, как стоял рядом с Джеком Деджонеттом, когда он собирал барабаны и плакал. Не помещалось у него в голове. Как
такое может быть: он приехал играть, а его не пускают?! Заканчивая воспоминания о Таллинском фестивале 1967 года, хочу сказать, что выступление квартета Чарльза Ллойда с Китом Джарреттом, Роном Макклюром и Джеком Деджонеттом стало одним из двух самых ярких впечатлений за все время моего увлечения джазом в советский период. Вторым был приезд в Москву в 1972 году оркестра Тэда Джонса и Мела Льюиса.

В 1968 году я познакомился с басистом Левой Забежинским и предложил его к нам в «Юность» на замену Грабу, который заканчивал учебу и возвращался домой. И Лева начал работать в ансамбле п/у В. Бранда. Женя Казарян стал сотрудничать с Игорем Брилем, и теперь в моем квартете играли Саша Мартынов на рояле, Лева Забежинский на басу и Игорь Левин на барабанах (позднее это трио перешло к Толе Герасимову). У нас было несколько выступлений в таком составе. Помню одно из них в МВТУ им. Баумана. Наш ансамбль играл в первом отделении, а во втором — квинтет Андрея Товмасяна. В конце был небольшой джем.

Примерно в это же время Володя Антошин предложил мне поучаствовать в подготовке к выступлению на фестивале «Джаз 68» в составе его ансамбля. Моим партнером должен был стать отличный тенор-саксофонист Эдик Утешев (сейчас он живет в Австралии и зовут его Edouard Bronson), у которого много чему можно было поучиться, и я согласился. Ансамбль В. Антошина работал неподалеку от «Юности» в ресторане «Олимпиада», который находился
в Большой спортивной арене стадиона в Лужниках. Кроме Эдика и Берлоги в нем играли альт-саксофонист Валя Ушаков, барабанщик Боря Новиков и Валера Котельников на фортепиано. В ансамбле, который готовился к фестивалю, я заменил Ушакова, а Котельникова (он был занят в квартете В. Клейнота, готовившегося к тому же мероприятию) заменил Игорь Кондаков (В Москве было два пианиста по имени Игорь Кондаков, но я знал одного). Вскоре Ушаков уволился, и Берлога предложил мне перейти на работу к нему. Мотивировка была такая, что можно сэкономить время, репетируя прямо на работе. Мысль была здравая, и я согласился. Решение это принималось с большим сожалением. Время работы в «Юности» было одним из лучших в моей жизни (неслучайно я уделил ему так много места в своих заметках). До сих пор вспоминаю о нем с радостью. Но я тогда не знал об одном своем качестве, а может быть, свойстве психики. В дальнейшем я никогда и нигде не мог работать больше трех лет. Подходило к трем годам, и я просто не мог идти в это место и увольнялся. Возможно, это подтолкнуло меня тогда. Шел третий год моей работы в «Юности».

На новом месте было скучновато. В ресторане бывали посетители в основном в дни футбольных матчей. В остальное время почти никто не ходил. Играли большей частью в полупустом зале. А частенько приходили на работу, сидели два часа в абсолютно пустом зале и уходили домой. Репертуар состоял из стандартов, играли как на Jam Session, без аранжировок. Вспоминаю смешной случай, который мне рассказали, когда я пришел в ансамбль Антошина. Барабанщик, работавший еще до моего прихода, захотел поучаствовать в формировании репертуара и принес на репетицию аранжировку. Выглядела она в виде бумажного листа, на котором было написано примерно следующее:
Полюшко-поле. Л. Книппер.
1. Вступление (барабаны 16 тактов)
2. Тема 2 раза — саксофоны.
3. Соло альт-саксофона 2 квадрата.
4. Соло тенор-саксофона 2 квадрата.
5. Соло ф-но 2 квадрата.
6. Соло барабанов.
7. Тема 2 раза — саксофоны.
Ну и вы спросите:
— А что тут, собственно говоря, уж такого смешного? Так я вам отвечу:
— Все это было написано на нотной бумаге!

Программа для фестиваля мало чем отличалась от вышеописанной. Были добавлены несколько рифов и небольших фрагментов аранжировок, взятых из тех же надежных американских источников. Первой пьесой был блюз Чарли Паркера Au Privave. Второй — сольные номера обоих
саксофонистов. Она состояла из двух баллад, исполняемых одна за другой без перерыва. Начинал я с пьесы Роланда Кирка The Haunted Melody, а следом за мной Эдик играл популярную песню Джорджа Гершвина Someone to Watch Over Me. Третьей, заключительной пьесой был известный стандарт Lester Leaps in Лестера Янга. За несколько дней до начала фестиваля музыкальный критик Леонид Переверзев пригласил наш ансамбль с этой программой на
телевидение для участия в передаче «Беседы о джазе», которую он вел. В ней речь шла о бибопе, и мы должны были проиллюстрировать этот стиль. Все прошло весьма удачно. Были, правда, странные «режиссерские находки». Например, во время соло саксофона долго показывали ногу барабанщика на хай-хэте и т. п. (Как жаль, что это происходило задолго до появления видеомагнитофонов.) Я, конечно, записал передачу с телевизора на магнитофон
«Яуза» и пленку сохранил. Но к тому времени, когда стало возможным запись оцифровать, магнитная лента «Тип 6» за 40 с лишним лет вытянулась, осыпалась. Там кое-что еще можно разобрать, но отреставрировать, к сожалению, никак. Это было мое первое в жизни появление на телевидении. ТВ все-таки страшная сила. На следующий день после передачи я появился в конторе МОМА на Тишинке и был встречен аплодисментами и комплиментами. Тогда на телевидении было всего две или три программы, поэтому все смотрели примерно одно и то же. Присутствовал и тов. Мильевский. Это был для него не лучший день, он понял, что уже никогда
не удастся уволить меня за профнепригодность.

Я допустил неточность, когда представил программу нашего ансамбля. В «Беседах о джазе» она была именно такой, а в фестивальном выступлении произошли небольшие изменения. Заканчивали мы пьесой Телониуса Монка RhythmA-Ning. А по поводу второго изменения надо дать пояснения. Пятый Московский фестиваль молодежных джазовых ансамблей «Джаз 68» проходил с 4 по 7 июня 1968 года во Дворце культуры им. С. П. Горбунова. Организаторы — Московский комсомол и Московское отделение Союза композиторов. Обязательным условием для
выступления было исполнение обработки, либо народной мелодии, либо пьесы или песни советского или русского композитора. Не всем это нравилось, но условие необходимо было выполнять. Большинство ансамблей отнеслись к этой задаче вполне серьезно и справились с ней с разной степенью успеха. В нашем ансамбле не посчитали нужным затруднять себя написанием аранжировки, да и некому было, и решение задачи свелось к формальности. К блюзу вместо оригинальной темы присобачили русскую песню «Во субботу я баньку топила» (под этим названием и значилась пьеса). Сразу после песни, через наглый риф, начинался матерый блюз, по всем законам жанра. А в конце вместо темы ни с того ни с сего опять звучала баня. В общем, неплохое выступление (по отзывам многих музыкантов) было омрачено тем, что члены жюри выразили недоумение и возмущение нашим формальным, и пренебрежительным (по их мнению) отношением к условиям, обязательным для всех. Это относилось еще к некоторым коллективам. Такие участники были как будто вычеркнуты. О них ничего не было сказано в прессе по итогам фестиваля, и, естественно, эти ансамбли не попали на пластинку «Джаз 68», выпущенную позже фирмой «Мелодия».

Квартет Виталия Клейнота выступил успешно. Обработка песни И. О. Дунаевского «Весна идет» была записана на пластинку. Многие тогда обратили внимание, что саксофон звучит как-то не поклейнотовски (а мне так показалось, что даже лучше). А в чем причина, мало кто знает. Виталик перед самым выступлением потерял свой саксофон и на фестивальном концерте играл на моем теноре Toneking. Другой инструмент — это уже другой звук. А тут еще мундштук. Виталик играл на каучуковом, а я на металлическом, а это совсем разные тембры. Вот поэтому, на чужом инструменте и чужом мундштуке, Клейнот играл не клейнотовским звуком. Воспользуюсь тем, что речь зашла об инструменте, и сделаю еще одно отступление. Этот отрывок будет мало кому интересен. Можно его пропустить, не читая. Подумалось, что если бы мне — саксофонисту — довелось читать заметки другого саксофониста, то я был бы крайне удивлен отсутствием рассказа об инструментах, на которых он играл. Я уже много написал о чужих саксофонах и о том, как их добывал. Расскажу и о своих. Первым моим собственным инструментом, как я уже писал, был баритон, но я тенорист, так что это как бы не в счет. А первый тенор был тоже советский. Та же «пятилетка» (завод «Пятилетие Октября»). Купил у одного московского саксофониста. Почему опять советский? Ответ лежит на поверхности.
Потому что дешево. Он, между прочим, неплохо звучал. Металл был хороший. Точно не знаю, но говорили, что эти инструменты делали из того же сплава, что и американские, фирмы Conn.
При этом был какой-то неуклюжий и корявый. Я все время об него царапался. Но надо было на чем-то работать. Между этим и следующим приобретением был еще один эпизод. Мой друг Сергей Украинский учился в институте культуры (об этом я тоже уже писал). Он познакомил меня со своим сокурсником, который, будучи студентом, еще и работал не то завхозом, не то завскладом в том же институте. Этот парень рассказал, что среди реквизита, который есть
в его ведении, имеется саксофон. «Посмотри, — говорит. — Может, тебе пригодится, все-равно лежит без надобности». Это оказался замечательный французский тенор фирмы Buffet. Лежал там неизвестно с каких времен. Внутри футляра было клеймо со старым названием вуза «Московский библиотечный институт». Это называется повезло так повезло. Играть на таком инструменте, тем более в сравнении с моим, было счастьем, которое продолжалось довольно долго. Стало ясно, что к «пятилетке» я уже не вернусь, а «французом» можно пользоваться, только пока мой благодетель не окончит институт. К этому нужно было быть готовым, и я, с
трудом избавившись от своего первого тенора и подкопив денег, приобрел у известного московского торговца музыкальными инструментами (раньше таких называли спекулянтами) чехословацкий инструмент Toneking немецкой фирмы Keilwerth, с металлическим мундштуком Sonora (тот самый, на котором В. Клейнот записан на пластинке «Джаз 68»). Было удобно иметь два инструмента. Не надо для того, чтобы позаниматься, либо тащить через весь город тяжелый
и громоздкий футляр с саксофоном, либо приезжать днем в «Юность», чтобы позаниматься в подвале. В следующий раз я поменял инструмент в 1970 году. Это был итальянский тенор-саксофон Mаrchello-Maruto. Он отличался узкой мензурой. Если сравнивать с другими тенорами,
то заметно на глаз, что «моя Marutа» размером поменьше. Звучания это не ухудшало. Можно было бы сказать, что инструмент неплохой, если бы не одна особенность: в самый
неподходящий момент у него отваливались стойки, и до посещения мастера вещь становилась полностью непригодной. Однажды это случилось перед техническим зачетом, когда я учился в училище. К счастью, рядом с Гнесинкой в Хлебном переулке жил мой товарищ, саксофонист Жора Колесников, мастер на все руки. Приделал какие-то трубки или шланги к газовой плите и припаял стойку. На зачет я успел. А уже следующим моим приобретением был инструмент, о
котором я мечтал. Да и не только я, большинство саксофонистов той поры хотели играть на Selmer MARK VI. Я тогда работал с Игорем Широковым и от него узнал, что Саша Пищиков
продает «шестерку». Трудно было собрать нужную сумму, но слишком велико было желание. (Однажды я упустил возможность приобрести один из лучших инструментов, которые встречал за свою жизнь: не смог набрать денег.) В этот раз смог и, как говорится, закрыл проблему. Этот тенор и по сей день со мной. Было еще много разных инструментов: и альты, и баритон. Второй по значимости, как и у многих саксофонистов, у меня сопрано. Их тоже было немало. Остановился я на итальянской фирме Rampone & Cazzanni, причем сразу на двух моделях — Saxello и Curved Soprano. Маловероятно, но вдруг кто-то из не музыкантов будет читать эти строки. Для них поясню. Традиционная форма для большинства саксофонов изогнутая. Высокие же инструменты этой группы, сопрано и сопранино, наоборот, традиционно делают прямыми, но бывают и изогнутые сопрано. Они и называются Curved Soprano. Вот и все, что хотелось рассказать на эту тему.

На следующий день после окончания фестиваля «Джаз 68» был большой Jam Session в КМ. Мне довелось поучаствовать. Говорили — удачно. Проникновение в большую джазовую «семью», о которой так мечталось, становилось реальностью... Но тут в моей жизни опять произошли серьезные изменения, и я надолго оказался вне мира джаза.

ГЛАВА 10. НАХОДКА

Незадолго до начала фестиваля меня разыскал приятель Миша Горчаков. Он был руководителем ансамбля, в котором на саксофоне играл Гена Кренделев, по прозвищу Шустрик. Миша показал телеграмму с таким количеством текста, которого я до того никогда не видел. Содержание было примерно таким: «Сообщи желание и возможность Шустрика работать с нами в ресторане г. Находка». Дальше перечислялись условия, и в их числе гарантированная сумма заработка, которая показалась мне нереально космической. И далее: «Если Гена не может, подыщи другого...» Ладно, напишу так, как было в телеграмме: «Подыщи другого хорошего саксофониста, и пусть вылетает как можно быстрее». Еще был заказ на пару инструментов, которые нужно купить и переслать вместе с саксофонистом, и заканчивалось все словами: «Телеграфируй
вылет». Ну понятно, Горчаков приехал с предложением мне отправиться на Дальний Восток. Подумав всего пару дней, я согласился с условием, что смогу вылететь только после окончания фестиваля. Признаюсь, я не собирался писать о времени, проведенном в Находке. Оно никак не связано с джазом — темой, которая побудила меня к написанию воспоминаний. Но дойдя до этого места, вдруг понял, что давно вышел из тех рамок (джазовых), которые изначально себе поставил. Фактически я пишу свою биографию, а значит, надо несколькими строками упомянуть и это время. А потому тем, кого интересует именно джазовая тематика, лучше пропустить следующий отрывок. Он адресован только тем, кого заинтересовала лично моя персона.

Мне было 22 года, и я жил в одной (проходной) комнате с пожилыми родителями. Приходил домой поздно ночью (мы после работы шли пешком и могли пол-Москвы пройти) возбужденный и голодный и мешал спать родителям. Утром вставали все, кому на работу, кому в детский сад, и все ходили мимо меня. Тоже не поспишь. Тут еще им в помощь был весельчак Бранд. Он учился в училище на дневном отделении, с утра, часиков в восемь, звонил мне и спрашивал:
— Валер, ты чего спишь, что ли?
Я спросонья отвечал:
— Володь, ну сплю конечно.
Он радостно говорил, что тогда будить меня не будет, и довольный уходил в училище. Ну это я отвлекся, к делу не относится. В Москве в то время уже вовсю шло кооперативное строительство, но о том, чтобы заработать на квартиру, и думать было нечего. Жизнь, честно говоря, невыносимая и при этом абсолютно безальтернативная. А тут вдруг из ничего появляется реальная альтернатива. Можно за относительно небольшой срок заработать на квартиру и сделать это, что очень важно, с помощью саксофона. В общем, по окончании фестиваля я вылетел рейсом Москва — Владивосток с тремя посадками по дороге. Прямых рейсов тогда еще не было. Самый протяженный железнодорожный пассажирский маршрут в мире проходит от Москвы до Владивостока. В те времена он занимал семь суток. Но Российская железная дорога во Владивостоке не заканчивается. Дальше идут поезда местного сообщения до Находки. Есть станция с названием «Находка», но и это еще не конец. После нее есть еще одна станция, Тихоокеанская. Она почти упирается в бухту Находка, т. е. в Тихий океан. Вот это уже конец России. Там и располагался ресторан «Приморье», куда меня и занесло на целых полтора года.

Ресторан «Приморье» занимал второй этаж этого здания Конечно, это время не предполагало большого творческого роста, задачи были другие. Скорее это была школа жизни. Но и совсем бесполезным в плане профессии оно не было. Позже я около десяти лет проработал в ресторанах, и практически не было случая, чтобы меня застали врасплох, попросив сыграть какое-то музыкальное произведение. Опыт был очень большой, и как ресторанный музыкант я котировался высоко. Но начало ничего подобного не предвещало. В первый день работы на моих глазах стало происходить что-то странное. Со всех сторон к сцене подходили люди с деньгами, местами выстраивались очереди. Быстро определился список заказов на пол-вечера вперед. Все происходило в диком темпе, половины песен я никогда не слышал. Куда и зачем мне встревать,
было непонятно. Не помню, сколько и какие звуки я успел издать в этот вечер, но помню, что денег мне дали много. Было жутко неловко. Конечно, такой ажиотаж случался не всегда.
Количество народа и заработок зависели от того, какие суда и сколько приходили в порт. К концу недели я собрал партнеров и сказал, что не успеваю за ними, что я совсем не тот, кто им нужен, что не хочу получать незаработанные деньги, а потому, поскольку я уже набрал на обратную дорогу, прошу отправить меня в Москву. Партнеры ответили, что ситуацию мою понимают, что никто и не ожидал, что человек без подобного опыта начнет ориентироваться сразу, и предложили вернуться к этому разговору через месяц. А через месяц в этом уже не было необходимости. Особенно меня поддерживал тот, на чье место я приехал. Саксофонист Толя Бойко заболел, надолго попал в больницу, и по состоянию здоровья ему еще долго нельзя было играть на духовом инструменте. Он перешел на гитару, причем месяца два приходил на работу из больницы и по окончании туда возвращался. Толя был старше меня почти на десять лет, имел большой опыт ресторанной работы и рассказывал много забавных баек из своей практики.

Попробую пересказать одну. Будучи еще совсем молодым и начинающим музыкантом, Толя Бойко, в компании таких же молодых и неопытных друзей, работал в ресторане одного из городов Черноморского побережья. Обычный вечер, играют. А за столиком поблизости сидит солидная, хорошо одетая пара. Мужчина подходит к сцене и просит сыграть вальс Штрауса, при этом дает десять рублей (это очень много, тогда еще и за рубль играли). А есть такая традиция у
ресторанных музыкантов: знаешь, не знаешь — как хочешь выходи из положения, но от денег не отказывайся. Ну вот и они сыграли то, что, по их мнению, могло хоть как-то подходить под то, что попросили. Уж как могли. Закончили, сидят ждут, что будет дальше, сами все прекрасно понимают. Клиент встает из-за стола. Толя думает: «Бить будет или деньги назад потребует?» А человек поднимается на сцену и каждому пожимает руку, а потом говорит: — Ну, ребята, спасибо вам большое, просто от души. Глаза мне открыли. Я думал, Штраус композитор, а он, оказывается, говно!

Частенько бывает, что приглашают в какое-то дело, обещают много, а в результате оказывается все не так. Со мной получилось с точностью до наоборот. Денег оказалось в два раза больше, чем обещали. Мне помогли найти жилье. Снял комнату в центре города, на улице Ленинская, в
большой квартире у женщины с тремя детьми, муж которой незадолго до этого погиб в порту, и она нуждалась в деньгах. Больше года коллектив наш жил дружно и работал четко. А потом произошел конфликт, возникло противостояние, ни работа, ни деньги уже не приносили никакого удовлетворения. Неприятная ситуация, но я подумал, что для меня это хорошо. Шло бы все гладко — я бы, наверное, и дальше работал, а в этой ситуации посчитал, что с меня
достаточно. Денег на первый взнос за квартиру и не только я заработал, а это и было моей целью. С Толей мы стали друзьями, на происходящее смотрели примерно одинаково, и к Новому 1970 году были уже в Москве.

ГЛАВА 11. ГАСТРОЛИ

Долго сидеть без дела мне не пришлось. Миша Шуфутинский собирал ансамбль для аккомпанемента вокальному дуэту Лолы Хомянц и Арташеса Аветяна и пригласил меня. Почему это предложение показалось интересным? Лола Хомянц считалась джазовой певицей. Она была родом из Тбилиси и приобрела известность как солистка джаз-оркестра Тбилисского политехнического института. Предполагалось, что в концерте Лола будет исполнять пару джазовых номеров, и для ансамбля предусматривались одна-две композиции в том же стиле. Коллективом, который мы должны были сменить, руководил представитель джазовой элиты пианист Борис Рычков, а играли в нем такие замечательные музыканты, как Валера Куцинский и совсем еще молодой Слава Назаров.

Это тоже играло свою роль. По моему предложению пригласили Женю Граба на басу и Борю Новикова на барабанах. Работали от Иркутской филармонии. После месячного репетиционного периода коллектив в составе двоих гастролеров, шестерых музыкантов, конферансье, звукорежиссера и директора Марка Бендерского выехал в большую гастрольную поездку по Сибири и Дальнему Востоку. Надо сказать, что наши гастролеры, Лола и Арташес, были вокалистами высокого класса. Репертуар состоял из двух частей: песен разных народов на английском, испанском, французском и итальянском языках и армянских и советских песен, причем подобраны они были с очень хорошим вкусом. Не было ни одного номера, который приходилось бы играть «через губу». Аранжировки частично остались от Б. Рычкова, а новые писал Миша Шуфутинский. Сольные номера играли квартетом (трубач и гитарист участвовали только в аранжировках песен). В этом у нас была свобода, играли что хотели.

Надо отдельно рассказать об Арташесе Аветяне. В то время было много эстрадных певцов, разъезжавших с концертами по необъятным просторам Советского Союза. Он сильно отличался от всех. Был какой-то не советский, или, как мы тогда говорили, фирменный. Красивый тембр, мягкая подача, разнообразная динамика, при этом он никогда не переходил на крик. Воплощенная лирика. На всех языках, кроме русского, пел без акцента, а на русском акцент подкупающий , вызывающий улыбку (а иногда и более того: например, в песне «Русское поле», которую он пел великолепно — лучшего исполнения я не слышал, — из его уст звучало «запах полины» и «я твой тонкий калясок»). Арташес родился и прожил много лет в Иране, был там популярным певцом, его называли «иранский соловей» (поговаривали, что он считался любимцем иранского шахиншаха Мохаммеда Реза Пехлеви, чуть ли не придворным певцом). Во время политического кризиса 1963 года был вынужден бежать в Армению, т. е. в СССР. Родными языками Арташеса были армянский и персидский, он говорил на английском и французском, а русского не знал вообще. Они нашли друг друга, Лола и Арташес, два великолепных вокалиста,
поженились, создали дуэт и начали ездить по стране. Арташес находился в процессе изучения русского языка, не все понимал и говорил очень смешно. Однажды лежим на пляже в Ялте своей веселой компанией. А мы, напомню, были молодые, активные и очень холостые. Я говорю Шуфутинскому:
— Миш, смотри какая девушка симпатичная.
Он отвечает:
— Ну так подойди к ней, чего сидишь?
Я говорю:
— Неудобно, она с ребенком.
И тут откуда ни возьмись Арташес, он, оказывается, лежал рядом и слушал. Поворачивается ко мне и говорит:
— Ара, двадцать копеек покупаешь мороженое — полчаса кушает ребенок.

В организационном плане тоже все было неплохо. Главным образом работали в больших городах на центральных площадках. Но бывали и выезды, как мы тогда говорили, «по огородам». Иногда не без экзотики. Есть места, куда можно добраться только по реке. Летом водным транспортом, а зимой, когда река замерзает, прямо по льду накатывают дорогу и ездят по ней как по шоссе. Нас везли на автобусе по ледяной дороге, и мы оказывались в таких глухих местах, где редко бывали посторонние, в том числе и артисты. Еще запомнился перелет на кукурузнике из Николаевска-на-Амуре на мыс Лазарева. Я в легкой обуви, а там, наверху, такая холодрыга! В какой-то момент чувствую, что ног уже не чувствую. Это заметил один из летчиков (не то дверь в кабину была открыта, не то ее там вовсе не было, не помню). Суй, говорит, ноги сюда, у нас малость потеплее. Как-то долетел.

Вообще интересно было. Очень много где побывали, иногда в неожиданных местах, иногда в таких местах, где мало кому доводится побывать (например, мыс Лазарева, оттуда Сахалин видно). Я ведь до этого мало путешествовал и мало что видел. А тяготы постоянной перемены мест в молодые годы нипочем. С особой радостью в этой поездке я посетил Находку. Повидался с друзьями-приятелями. На концерте половина зала — мои знакомые. После Дальнего Востока была еще одна более чем трехмесячная поездка по Украине и Черноморскому побережью. За это время успели смениться гитарист и барабанщик. Заканчивали в городе Днепропетровске. Ко мне приехала старшая сестра. В начале концерта сломалась аппаратура, пытались наладить —
безуспешно. Доработать концерт так и не смогли, а это, по-моему, был единственный случай, когда сестра оказалась на моем выступлении. Обидно! В общем, было много хорошего, мало плохого, но в конце как-то мы все устали друг от друга и решили расстаться в хороших отношениях.

ГЛАВА 12. МАГАДАН

В Москве меня разыскал гитарист Слава Сидельников с неожиданным предложением. Он работал руководителем ансамбля в кафе «Ангара» на Калининском проспекте (Новый Арбат). В тот момент Слава увольнялся из МОМА и переходил на работу в «Москонцерт». На замену себе он позвал Мыша (был такой гитарист в Москве, хорошо известный и очень талантливый. Не все знали, что его зовут Володя Яковлев, Мышь всегда был просто Мышом). А мне Слава предложил
заменить его в качестве руководителя. В МОМА не так просто было получить руководство даже тем, кто там работал, а чтобы его давали человеку с улицы — такое вообще случалось нечасто. Куратором этого ансамбля был Хабаров. (Я уже писал, что должность таких кураторов, по странному недоразумению, называлась «дирижер», а Хабаров, если не ошибаюсь, был еще и главным дирижером.) Он помнил меня по выступлению на джазовом фестивале и поддержал мою
кандидатуру перед дирекцией. Так мне в руки само упало то, к чему многие активно стремились, не жалея сил, а иногда и средств. В ансамбле, кроме нас с Мышом, трудились пианист Миша Окунь, Люций Вартанов на контрабасе, о барабанщике скажу особо. Звали его Валера Барков. Он был студентом, готовился к серьезной академической карьере и достиг ее. Позднее Валера работал в лучших симфонических оркестрах Москвы в группе ударных инструментов. При этом он очень любил джаз, брал даже уроки у Буланова. Как джазмен он был не хуже и не лучше других, а техническая подготовка была великолепная. Я много чего помню из того периода. Помню
интерьер кафе, как выглядела сцена, состав ансамбля помню, как видите. Вот чего не помню совсем, это как я руководил. Скорее всего, этого просто не было. Музыканты джазовые, стандарты знали, их мы и играли. Персоналу кафе не нравилось, что мы играли джаз, но тут нам, как говорится, случай помог. Миша Окунь днем работал инженером по своей первой специальности. Пианистом у нас был оформлен другой человек, а работал он. И несмотря на то что в документах фамилия Окунь нигде не значилась, в кафе знали, что у нашего пианиста такая фамилия. А директор всех заведений общепита Калининского проспекта был тоже Окунь. Нечасто
встречающаяся фамилия, и персонал кафе опасался, а вдруг это родственник. В общем, на всякий случай , нас не трогали.

В «Ангару» ко мне по старой дружбе захаживал Шуфутинский. Во время нашей совместной работы я рассказывал о приключениях в Находке, его эта тема интересовала. И стал он просить, чтобы я помог ему поучаствовать в освоении дальних рубежей родной страны. Группа музыкантов, практикующих выезды на заработки на Север или Дальний Восток и имеющих связи в этой сфере, была в какой-то степени обособлена. Контактировали в основном между собой, но бывали и исключения, как в моем случае. Естественно, после Находки у меня были контакты в этой среде, потому Миша и выбрал меня в качестве посредника. Я позвонил нескольким знакомым и попросил держать меня в курсе, если где-то будет требоваться клавишник или целый ансамбль. Случай представился через несколько месяцев, ближе к весне. В Магадане после длительного ремонта открывался ресторан. Меня познакомили с человеком, который должен
был собрать состав для работы в этом ресторане. Этот человек был басистом, и ансамбля у него не было. Я свел их с Шуфутинским, они договорились, подобрали состав, и тут Миша стал меня уговаривать ехать с ними. Мол, ни у кого нет опыта подобной работы, поэтому мое участие важно как человека, этим опытом обладающего. У меня не было никаких причин для отъезда. Работа меня устраивала, конкретной надобности в большом заработке в этот период у меня тоже не было, и я отказался. Тут пошли в ход аргументы более серьезные — об «оставлении товарища в беде». Перед этим мои причины оказались ничтожными, надо было соглашаться. Но была еще
одна причина в мою пользу. Неожиданно оказалось, что к этому моменту я уже был женат и ждал ребенка. Этот аргумент уж точно должен был перевесить, тем более было известно заранее, что в Магадане практически невозможно найти жилье. Но... не перевесил. Не все, оказывается, к 25 годам взрослеют настолько, чтобы понимать, что семейные ценности надо ставить выше товарищеских, если они входят в конфликт, как я думаю сейчас. И я не подвел товарища.

Надо было увольняться из МОМА, а я еще и полгода не поруководил. Прихожу в контору, иду к Хабарову и подаю заявление. Он смотрит на меня как на психа, не понимает — ему дали
руководство, а он добровольно отказывается, не оправдывая высокое доверие. А Хабаров был еще и парторг (главный коммунист в организации, секретарь партячейки). Вряд ли преувеличу, если скажу, что он был взбешен. Подписал заявление и передал мне со словами: «Пока я здесь, тебе в МОМА не работать. Слово коммуниста». 13 марта, со всем своим скарбом мы вылетели из
аэропорта «Домодедово». И «лежал впереди Магадан — столица колымского края».Ресторан «Северный» располагался в центре города, в самом начале легендарной Колымской трассы.
Начали работать. Народ во вновь открывшийся ресторан не очень стремился. В городе было несколько популярных заведений с постоянной публикой. Это называлось «раскаченные точки». Надо было и нам точку раскачивать, завоевывать популярность, а для этого моего опыта было
недостаточно. Необходим был хороший певец с большим кабацким репертуаром, а у нас такого не было. Тот, который приехал с нами, этими качествами не обладал и был слишком академичен. Вот тут Миша Шуфутинский и запел, чего раньше за ним не водилось. Правда, он был
дирижер-хоровик по образованию и основные принципы вокала должны были быть ему известны.

Постепенно работа стала налаживаться, а вот с жильем ситуация была катастрофична. Чем больше я погружался в эту проблему, тем яснее понимал, что шансы найти мало-мальски приемлемое жилище ниже минимальных. Но надо было хотя бы где-то ночевать. Единственное, что удалось найти, — это вросшая в землю хибара высоко в сопке вообще без каких бы то ни было удобств. Нужно было ночью после работы час туда подниматься, чтобы переночевать и
утром спускаться обратно в город, потому что находиться там было невозможно. И приходилось в течение дня либо сидеть в ресторане, либо болтаться по городу. К концу второго месяца многое прояснилось. Например, то, что единственная возможность обрести приличное жилье, —
это найти свободную барышню, им обладающую. Вариант для меня неприемлемый. А еще, что предприятие, ради которого мы приехали, вполне может функционировать без меня, что мой выход из него никого не обидит, а если и расстроит, то не сильно. И я покинул гостеприимную бухту Нагаева (пишу без кавычек, потому что много раз позднеебывал в Магадане и никогда не испытывал никаких проблем, живя в приличной гостинице) с, в полном смысле, чистой совестью.

ГЛАВА 13. МОМА

В мае я вернулся в Москву. Оставалось совсем немного времени до замечательного события в моей жизни. Нет, речь еще не идет о рождении первенца. Это событие, гораздо более замечательное, тоже предстояло, но позже. Речь о другом. По возвращении из Находки в конце 1969 года первой и главной моей задачей было вступить в жилищный кооператив. Дело
непростое. Кооперативы создавались в основном при организациях, попасть в них было нелегко, и посторонних принимали только по квоте райисполкома, на которую стояли очереди. Мне, однако, это удалось, вернее, не мне, а моему папе. Он был инвалид войны первой группы, имел льготы и воспользовался ими. Я стал членом кооператива, который строил дом в районе метро «Щелковская», в Гольяново. Тогда я был еще одиноким холостяком и мог претендовать только
на однокомнатную квартиру. Дом обещали сдать в эксплуатацию к лету 1971 года. Строители не подвели, объект был сдан в срок. Июнь ушел на обустройство. Остававшихся денег как раз хватило на покупку мебели и всего необходимого, чтобы квартира стала пригодной для жизни и для встречи нового члена семьи — моего первенца. А значит, надо было зарабатывать на жизнь, обеспечивать семью. И тут я вспомнил известную московскую музыкантскую поговорку «Все дороги ведут в МОМА».

Поехал на Тишинку. Подхожу к дверям конторы, открываю, и... выходит не кто-нибудь, а Хабаров, бывает такое. Я говорю:— Здравствуйте. А он отвечает:— До свидания. Зашел я внутрь, походил там, ничего интересного не увидел и вышел обратно на улицу. А там уже собралась живописная группка, внимающая центральной фигуре этой композиции — М. Генерсону. Это была личность незаурядная и хорошо известная в нашем кругу. Генерсон, как говорили
тогда, «держал точки» на Черноморском побережье в районе Сочи. Сам в прежние времена сидел там по полгода в Хосте со своим ансамблем и засылал поработать московских
музыкантов в рестораны побережья в сезон. Сейчас бы его, очевидно, называли менеджером. В описываемое время Генерсон уже выезжал из Москвы только на месяц, все в ту же Хосту, но процесс продолжал контролировать. В МОМА он, помимо того, что руководил ансамблем, занимал еще скромную должность зампреда месткома, но на самом деле являлся одним из теневых руководителей организации. Генерсон по паспорту был Моисеем Хацкелевичем, но об этом мало кто знал. Друзья-приятели называли его Мишей, а остальные, в том числе и я, Михаилом Борисовичем. А он меня почему-то звал Валерьяном. Присоединяюсь к группе, МихБор, к неудовольствию собравшихся, прерывает свой рассказ и спрашивает меня: — Валерьян, что такой грустный? Я начал свою печальную повесть о том, как не сложились отношения с партийным боссом, намереваясь подвести ее к трагическому диалогу: здрасьте — до свидания. Генерсон перебил меня и спрашивает:
— Ко мне пойдешь?
Я мгновенно отвечаю:
— Пойду.
В этот момент мне не столько было важно, куда пойти работать, сколько оказаться в конторе назло Хабарову. Через десять минут, согласно записи в трудовой книжке, я уже работал в МОМА. И на сей раз задержался там на целых девять лет. Ансамбль Генерсона работал на графике. Заменял коллективы в их выходные дни в центральных московских ресторанах. Понедельник — «Будапешт», четверг — ресторан гостиницы «Советская» (до и после советской власти «Яръ»),
суббота — «Пекин», воскресенье — «Славянский базар». Другие места менялись. В разное время были «Москва» 3-й и 7-й этажи, «Украина», «Лабиринт» на Арбате, рестораны гостиницы «Россия». В этой работе был один недостаток — постоянные переезды из одного места в другое с аппаратурой и инструментами. Но имелись и преимущества. В большинстве центральных ресторанов был хороший «левый» заработок (на музыкантском жаргоне — парнос). Мне нравилось, что место работы каждый день менялось, да и мы не надоедали, персонал даже был не прочь отдохнуть от своих. Параллельно с этим были и другие работы. Долгое время сопровождали показ мод в ВИАЛЕГПРОМе на улице Вавилова. Однажды, в новогоднюю ночь, играли в резиденции посла США в Москве (Спасо-хаус). И т. д. и т. п. Все время моего пребывания в составе вместе со мной работали альт-саксофонист Николай Сальников, трубач Амос Менендес-Суарес, басист Лева Скворцов. Остальные позиции, барабанщики и вокалисты неоднократно менялись. Михалборисыч делал все, чтобы его музыканты получали большие зарплаты. Ставки, разумеется, были высшие, плюс транспортные, плюс переработка, плюс надбавка за соло.

Не все партнеры могли импровизировать и играть на слух, а по нотам (все, кроме одного) играли хорошо. Вот только нот не было. Довольно скоро мне стало понятно, что, для того чтобы ансамбль звучал прилично, надо писать аранжировки. До этого в коллективе ничего подобного не практиковалось. Да и у меня большого опыта не было. Однако я взялся за дело, мне это занятие понравилось, и постепенно стало получаться. Генерсону это тоже понравилось, и даже очень. Он понял, что у ансамбля появилась солидность, да и есть что показать на просмотрах в конторе. Еще он быстро сориентировался и сделал так, что все мои аранжировки МОМА покупало. Я и не думал об оплате, когда начал писать, а оказалось, что делаю это за деньги. Была только одна проблема: именно пианист Михалборисыч и не играл по нотам. В совсем простых пьесах, где можно было играть на слух, он участвовал, а в тех, где было чуть посложнее, мне приходилось его подменять. А вот это Генерсону уже понравилось, ну просто очень-очень. Постепенно сложилась ситуация, при которой я играл на саксофоне от случая к случаю, а Михбор стал приходить на работу, когда хотел и если хотел. То есть он мог вообще не приходить во все места, кроме «Пекина». В ресторане гостиницы «Пекин» был директор по фамилии Сурин, страшный педант. Он следил за всем: во сколько начали, когда ушли на перерыв, когда закончили, как одеты. Однажды Михалборисыч попробовал не прийти, пошла докладная, и больше нарываться он не стал. Там, в «Пекине», произошла очень смешная история. Я обещал ее рассказать в начале своих заметок.

Барабанщиком у нас был тогда Толя Кащеев. Мужчина, как сейчас бы сказали, брутальный. За
словом в карман не лез, в случае чего легко мог «отмахнуться». Ездил он на мотоцикле. Однажды я прокатился с ним по ночной Москве. Левой рукой держусь за Толю, в правой саксофон (в футляре, естественно), а за спиной к багажнику барабаны привязаны. Ну что сказать? Второй раз меня бы уже не уговорили. Так вот... В гостинице «Пекин» остановилась футбольная команда «Динамо Киев», тогда одна из сильнейших в СССР. Накануне игры пришли вечером всей командой в ресторан ужинать. В составе киевлян самая большая звезда советского футбола Олег Блохин, игрок сборной Союза, обладатель «Золотого мяча», награды лучшему футболисту Европы. Другом Блохина был другой игрок киевского «Динамо» и сборной Леонид Буряк, одессит. Он перешел в киевскую команду из одесского «Черноморца». И вот подходит Блохин к сцене и просит спеть для Буряка песню «Ах, Одесса, жемчужина у моря» и дает три рубля. А тогда за трешку уже нигде не играли. Я и говорю ему, что маловато трех, надо хоть пятерочку. Он говорит:
— Ой, извини, я думал, что даю пять, перепутал.
А Толя сверху (он довольно далеко и высоко сидел, как услышал?):
— Вот ты поэтому и по воротам *** попасть не можешь, что трешку от пятерки не отличаешь.
Достаточно громко, за ближайшими столами захихикали. Надо сказать, что Блохину, как ни странно, шутка тоже понравилась.

За время моей работы в ресторанах, а я начал в 1965-м, а закончил в 1980-м, такса за заказ менялась три раза. Музыканты постарше рассказывали, что когда-то играли за рубль. Я этого не застал, при мне уже брали три. Потом стали «переводить» с трех на пять (вот, наверное, в этот период и попал Блохин). А когда заканчивал, меньше чем за десять уже не играли. Своего рода инфляция. Сколько разных прибауток было на эту тему. Одна из самых широко известных: «Вам
песня строить, нам — жить помогает!» Одно время, долго, несколько месяцев за нами ходил клиент. Не знаю, чем мы ему приглянулись. Четыре-пять раз в неделю: где мы, туда и он приходит, с девочками. Очень много денег отдавал в оркестр, после работы всех желающих сажал за стол. Дорогой коньяк, икра. Оказалось — поп.

Отвлечемся на время от Генерсона и его ансамбля. Расскажу байку, которую услышал от приятеля Бори Акимова, служившего пианистом в ресторане гостиницы «Минск» на Тверской. Там было два ресторана, на первом и на втором этажах. На первом работал квартет, где и играл Боря, а руководителем был саксофонист. Однажды в гостинице целый день работала комиссия важных чиновников из Госплана на предмет перевода предприятия на хозрасчет (не знаю из каких глубин памяти всплыл набор слов из предыдущего предложения, смысл их мне неведом, и за точность не ручаюсь. Суть не в этом). Проверяли все: гостиничные номера, подсобные
помещения, кухни, туалеты — в общем, все. Ну, коллектив, понятно, подготовился: все блестело, не к чему придраться. Ближе к вечеру закончили, важные гости одеваются в гардеробе, подтягиваются к выходу. Вдруг швейцар распахивает дверь, и в фойе чуть ли не вползает человек — с музыкальным инструментом в красивом футляре — в состоянии, для которого существует много разных эпитетов. Например, «на бровях», «в лоскуты» и т. п. Один товарищ из комиссии говорит швейцару:
— Что же вы, такое солидное заведение и пьяных пускаете.
А швейцар отвечает:
— А это не пьяный, это руководитель оркестра.

Все ансамбли, работающие в объединении, должны были регулярно сдавать программы. Прослушивания проходили в помещении клуба на Трехгорке, а позднее в небольшом зале,
расположенном в саду «Эрмитаж». Качество ансамблей было разным: средние и очень средние, хорошие и очень хорошие. Послушать лучшие коллективы собиралось много народа. Наряду с остальными в таких мероприятиях участвовали джазовые группы, работавшие в кафе «Молодежное». В такие дни набивался полный зал. Фактически это был джазовый концерт — явление не столь уж частое в Москве. В «Молодежном» попеременно работали два состава, одним из которых был квартет великолепного саксофониста Владимира Сермакашева. В нем также играли Берлога на басу, Аматуни на барабанах и Клейнот, который, как известно, тоже был саксофонистом. Поэтому, когда один играл на своем основном инструменте, другой исполнял функции пианиста, потом они менялись. И вот на одном из таких концертов сыграли они
несколько пьес (Виталик сидит за роялем, и наступило время, когда они должны поменяться) и Сермакашев объявляет: — А сейчас для вас сыграет другой, тоже хороший саксофонист.

МОМА было чисто советской, или, лучше сказать, совковой конторой. В нем, как в зеркале, отражалась вся несуразность и лживость социалистической системы. Проиллюстрирую это абзацем, который хочется предварить заглавием: «Как в Советском Союзе повышали зарплату».
Обычно зарплата рядового музыканта состояла из основного оклада и надбавки за совмещение со вторым инструментом. Совмещали практически все. Саксофон — кларнет, труба — флюгельгорн, гитара — банджо и т. д. Ставки основного оклада были 90; 100 и 110 руб. (110 —
высшая). Для совмещения тоже было три категории — 10;20; и 30%. Получается, самая большая зарплата, без специальных надбавок, состояла из оклада 110 руб. плюс 30% за совмещение (33 руб.), итого 143 руб. В одно счастливое время пошли слухи о повышении зарплаты, года за полтора до того дня, когда это произошло. Событие для многих долгожданное, не у всех был левый заработок. И дождались. Объявили официально. С такого-то числа зарплата повышается. В частности, высшая ставка 110 руб. автоматически превращается в 130. Неплохо!.. было бы,
только в последний момент выяснилось, что максимальная доплата за совмещение теперь будет 10%. Не поленитесь, посчитайте... 130 + 10% = …

ГЛАВА 14. ГНЕСИНКА

Пока я ездил по родной стране и лично убеждался в том, что она действительно широка и что в ней и правда полным-полно и полей, и рек, и лесов, произошло значительное событие, которое я пропустил и узнал о нем с опозданием. А событие это непосредственно затрагивало сферу моих
давних интересов. В московском музыкальном училище им. Гнесиных, на духовом отделении, уже больше года существовал класс саксофона. Моя мечта получить профессиональное образование обретала реальные черты. Я стал погружаться в проблему. Преподавал саксофон уважаемый музыкант, работавший на радио солистом оркестра п/у Ю. В. Силантьева, заслуженный артист РСФСР Товмас Геворкович Геворкян (за глаза и для друзей — Томик).

Он меня послушал и дал добро на поступление. Да еще помог подобрать программу для вступительных экзаменов. На всякий случай уточню — академическое духовое отделение, никакого джаза, только классика. А я ей никогда не занимался. Начал готовиться, периодически ходил к Томику на консультацию. Он поправлял, объяснял, в общем, хорошо ко мне отнесся. И вдруг... в одно из моих посещений Товмас Геворкович, смущаясь и запинаясь (он говорил по-русски с жутким акцентом), сообщил, что завкафедрой духовых инструментов Андрей Айрапетович Галустян категорически против моей кандидатуры, что он пытался уговаривать, но понял, что это бесполезно. Я спросил почему, в смысле — чем мотивировал. Оказалось,
староват. Ну конечно, староват, 25 лет, а к моменту поступления 26, для училища многовато, но и запрета же нет, да и класс только недавно открылся. Мне, конечно, никто не мог запретить сдавать экзамены, но шансов на поступление не было. Я понимал, что дело совсем в другом,
но рассуждать на эту тему ни тогда, ни сейчас смысла не было и нет. Вечером на работе посетовал своим партнерам, Коля Сальников спрашивает:
— Кто там?
Я говорю:
— Галустян.
Коля:
— Андрей Айрапетович?
Я:
— Да.
Коля говорит:
— Не беспокойся, я с Норманом поговорю.
Я спрашиваю:
— Кто такой Норман?
Коля:
— Да сын его, Норик Галустян, мы друзья, не переживай.
Так и вышло, дал добро Айрапетыч, но поставил условие, причем категорически. Чтобы я сбрил бороду!.. Это был первый случай, когда Николай Кузьмич Сальников очень помог мне в большом и серьезном деле, но не последний. А завотделом Галустян специально, ради одного меня
придумал вечернее отделение. Это был большой подарок, потому что учился я все равно с «дневниками» (в реальности никакого вечернего отделения не было), но при этом у меня официально не было физкультуры, военного дела и на оркестр я ходить был не обязан. Это все, чем мой процесс обучения отличался от общепринятого (правда, на оркестр я ходил, но по личной просьбе дирижера и только в соответствии со своим желанием). Но я забежал вперед.

Мне еще надо было серьезно готовиться и сдавать экзамены. Мой друг Женя Казарян в это время уже учился в том же училище в классе ударных инструментов на первом курсе. Он договорился с преподавательницей теории и сольфеджио, чтобы она разрешила мне иногда посещать занятия, с написанием и проверкой диктантов. В этом была огромная польза, я не заканчивал музыкальную школу и никогда этому не учился. К лету 1972 года подготовка к экзаменам вступила в заключительную стадию. Это время совпало с тем, что Коля Сальников ушел в отпуск и уехал на море поработать и отдохнуть. На время отсутствия Николая его заменил Виктор
Брудно, причем, что интересно, заменил не только как саксофонист, но и как мой добрый покровитель. У него, как и у Сальникова, везде были друзья и знакомые, и он легко решал разные вопросы, для меня, например, неразрешимые. У нас сразу завязались дружеские отношения.

Семья моя летом отдыхала в деревне. Однажды в выходной я ездил к ним. Возвращаясь, задержался в дороге (не помню, по какой причине) и не успевал заехать домой переодеться.
Поехал сразу на работу в «Пекин», а это (если помните) было место, где порядок нарушать никак нельзя. Приезжаю, говорю партнерам: — Ребята, что делать? Где срочно достать рубашку?
(Было жарко, мы работали в белых рубашках.) До начала минут 15. Витя попросил подождать, пошел куда-то звонить. Приходит и говорит: — Пойдем на улицу. Выходим, ждем. Минут через 10 подъезжает «Волга» (цвет не помню, может, и черная). Из нее выходит человек, протягивает Вите сверток, они разговаривают минуту, и человек уезжает. Брудно передает мне сверток, в нем накрахмаленная белая рубашка. Вечер спасен! Я, естественно, поинтересовался, кто это был. Оказалось, выдающийся скрипач Виктор Третьяков, в будущем народный артист СССР, ближайший друг Брудно! Отличный пример настоящей дружбы.

Ко всему, у Вити был тенор Selmer, белая шестерка. Один из лучших инструментов (если не лучший), которые я встречал за свою жизнь. Мы решили, что играть на экзамене я буду на нем, соответственно, и заниматься. Ездить по ночам с дорогим инструментом, к тому же чужим, на метро и автобусе было небезопасно, и все время до экзаменов я прожил у Виктора. Благо в это время был в Москве один, без семьи. Это было удобно, он жил в одном из переулков у Трубной площади, самый центр. На работу близко (все точки в центре), да и Вите повеселей, он жил один. К вступительному экзамену я готовил 1-ю часть концерта для двух скрипок Вивальди в переложении для одного саксофона, «Романс» Глиэра и что-то еще, уже не помню. Нужно
было бы поиграть с аккомпанементом, а где взять подходящего пианиста? Опять Витя помог, да как. Его приятельницей была пианистка, аккомпанировавшая тому же В. Третьякову. Можно себе представить, какой это уровень. Эта милейшая женщина не только аккомпанировала мне, но и по-настоящему со мной занималась. И то, как я играл до нее и после, уж точно были «две большие разницы». Более того, она сама предложила аккомпанировать мне на экзамене. Когда я пришел со СВОИМ, да еще с таким, концертмейстером, в приемной комиссии все рты пооткрывали. Московский музыкальный мир тесен, все знают, кто есть кто. Экзамены я сдал. В
училище поступил.

Возвращаю инструмент Вите с огромной благодарностью и… чуть ли не со слезами на глазах. А он мне говорит: — Не расстраивайся, будет твой. Мне он, по большому счету, не нужен, я не собираюсь всю жизнь в него дудеть и по ресторанам бегать. Виктор знал, что за границей у него есть богатые родственники, которым некому передать дело, кроме него. Он мог бы давно уехать, но понимал, что там начнется другая, серьезная жизнь и уже не поваляешь дурака, как здесь, не поживешь в свое удовольствие, а он умел это делать, как говорится, на всю катушку. Через некоторое время Витя собрался-таки уезжать. Мы с ним встретились, и он говорит:
— Валера, я бы хотел тебе саксофон подарить, но не могу.
Нужны деньги, чтобы уладить все дела в Москве. Буду продавать дорого, но когда определится окончательная цена, которую дадут, скажу тебе. Сможешь — возьмешь. Нет — извини.Сумма для меня оказалась нереальной. Инструмент купил музыкант из ресторана «Узбекистан». Через несколько лет в «узбечке» был пожар, и саксофон сгорел безвозвратно. Вспоминается А. Н. Островский: «Так не доставайся ж ты никому!»

Рядом с институтом им. Гнесиных шло строительство нового здания училища, а до того оно располагалось на втором этаже института. Обстановка, или, лучше сказать, атмосфера,
настраивала на серьезный лад. Я неоднократно уже упоминал, что хотел учиться, но это желание было интуитивным. Чего конкретно ждать от процесса, не очень представлял, да и не задумывался об этом. Однако уже через год начал ощущать «плоды просвещения». Такие предметы, как музлитература, эстетика и даже народное творчество, расширяли кругозор и давали массу интересной информации. О пользе таких дисциплин, как сольфеджио, гармония и анализ музыкальных форм, я и говорить не буду, тут все понятно. Что же касается специальности... Я уже десять лет играл на саксофоне, кое-что в нем понимал и приобрел немало навыков. Например, беглость у меня была хорошая, я мог играть настолько быстро, насколько было нужно, не испытывая трудностей. До этого я никогда не играл гаммы и этюды, а теперь это
было необходимо, надо было регулярно сдавать технические зачеты. И через год примерно понял, что техника выравнивается. То есть раньше я просто не замечал, что она неровная, а
когда пассажи стали ритмически более точные, сразу это почувствовал. Короче говоря, ко второму курсу я уже более-менее ориентировался в процессе, и он доставлял мне радость и удовольствие, думаю, гораздо большее, чем это могло быть, если бы я учился десять лет назад, в «правильное» время.

В 1974 году произошло два значительных события. Сдали в эксплуатацию новое здание, и училище переехало в современное просторное помещение. А еще в нашем училище открыли... эстрадно-джазовое отделение. Конечно, мне было бы правильнее учиться именно на таком факультете и, возможно, полезнее. Но не переходить же с третьего курса на первый. Естественно, я остался на духовом. (И что интересно, ровно то же самое со мной произошло во время учебы в вузе. Я перешел на третий курс филиала Ленинградской консерватории, когда в Москве, в Гнесинском институте, открылся эстрадно-джазовый факультет.) В 1976 году я окончил училище и всегда с благодарностью вспоминаю тех, кто помог мне в этом. Томика Геворкяна,
Колю Сальникова, Витю Брудно, Колю Панова, который на месяц дал мне свой Selmer для сдачи госэкзамена и подготовки к нему, преподавателя теоретических предметов Наталью
Григорьевну Бать, которая по собственной инициативе занималась со мной индивидуально, считая, что я обязан перейти на теоретическое отделение. Хорошее было время.

фото1: 7 июня 1968г.Москва. Фестиваль "Джаз-68." В.Антошин, Э.Утешев, Б.Новиков. В.Кацнельсон

фото 2: 1973г. Сдача программы. А.Коновалов, Н.Сальников, В.Кацнельсон, А.Менендес-Суарес, Л.Скворцов