Ежи Радлинский - Гражданин Джаз (часть1, предисловие)

От редакции jazzquad.ru: В годы поздней оттепели и раннего застоя, в годы, когда у нас еще был Брежнев, а у них - уже "Солидарность", Польша и польская культура были для многих представителей советской интеллигенции тем окном, за котором начинался Запад. У нас любили и ценили польское кино, польский плакат и - польский джаз. Польская джазовая школа - одна из самых ярких в Европе. Целый ряд польских джазменов прошлого и настоящего - это мастера с мировым именем, достаточно вспомнить Кшиштофа Комеду или Томаша Станько, а самый свежий пример - премия Грэмми 2014, завоеванная Влодеком Павликом. Именно поэтому, как нам кажется, посетителям нашего сайта будет интересен блистательный экскурс в историю польского джаза, сделанный Ежи Радлинским в книге "Гражданин Джаз" (Jerzy Radlinski "Obyvatel Jazz",Polskie Wydawnictwo Muzyczne, Warszawa 1967). Автор построил свою работу на серии бесед с музыкантами, большинство из которых вошли в историю польского джаза. Давний автор еще "бумажного" Jazz-Квадрата Георгий Искендеров взял на себя огромный труд по переводу книги и снабжению его справочным аппаратом, за что ему и его коллегам, помогавшим в этой работе, особая благодарность. Мы начинаем публикацию книги "Гражданин Джаз" с самого начала, то есть с предисловия, написанного Стефаном Киселевским.

Юзефу Гельняку1 посвящается

Стефан Киселевский2

Предисловие, или приятные воспоминания

Motto3:

"Światowe żicie, szum I gwar,
Feerią neonów błyszczy mleczny bar!
Porcję leniwych zjadam à la fourctette
I syty I szczęśliwy czuję się wnet!
…Światowe źicie, przygód sto,
Sweter z CeDeTu4, metka z PKO!5,
Żubrówka równie dobra, jak "Black and White"
I jak z Broadwayu program – Warsaw by night"! 6
(Войцех Млынарский7. "Светская жизнь").

Когда меня попросили написать предисловие к этой книге, я подумал, что она может показаться довольно скучной, узконаправленной и, к тому же, эгоцентричной и не очень умной. Тем не менее, я прочёл её на одном дыхании, встретив массу метких и мудрых высказываний, а также множество приятных и милых воспоминаний. Наверняка у каждого из нас в жизни была эпоха собственного джаза; я, например, пережил свою в 1950-54 годах в Кракове. В моих воспоминаниях она связана с "доисторическими" матейковскими8 образами Матушкевича, Собочинского, Куявского, Боровца, Войцеховского, Тшасковского, позднее, Трчинского-Комеды, наконец, Курылевича9. Позже я расстанусь с джазом и уже не возвращусь к нему; разве что только к его образу – классическому, весёлому, избавленному от надоедливых притязаний, такому, например, каким представляют его "Варшавские Стомперы" ("Warszawscy Stompersi") 10. Но, порой, приятно бывает мысленно вернуться к давней любви, особенно, когда нам уже не грозит её возврат. Так именно и произошло в данном случае – я с радостью прочёл книгу, расчувствовался и, как говорит Тырманд11, насладился, и с удовольствием, которого уже не ждал от жизни, сел писать это предисловие.

Я, видимо, в своё время недооценивал музыкантов и любителей джаза, то есть их интеллектуальные достоинства. Наверное, я слишком часто вращался в обществе "серьёзных" музыкантов. И в самом деле, если бы эти, последние, взялись написать книгу о музыке и о себе, то получился бы "кирпич", способный вызвать разве что только почтительное оцепенение. Да, увы, имеются у нас такие книги. Что же касается джазменов, то совершенно очевидно: у них-то есть что сказать, временами даже больше, чем при выступлении – тут вершится подлинный взрыв энтузиазма, фантазии, чувств. Всем известно, что лучше всего о своём искусстве говорят художники, затем идут поэты и прозаики, далее актёры, а замыкают ряд музыканты и танцоры. Так вот, джазовых музыкантов можно смело извлечь из этой последовательности и поместить где-то между художниками и поэтами. Пусть здравствуют! И, кроме того, я рад, что в этой книге встретились все упомянутые творцы и, несмотря на их разнородность, шагают вместе. Почти как у Галчинского12:

"Środkiem ulicy, środkiem ulicy
Idą majstrowie i czeladnicy,
Idą lekarze i aptekarze,
takoż blaszanych szyldów malarze,
krawcy i szewcy, zduni, poeci,
archaniolowie, koty i dzieci". 13

Большой удачей автора книги "Гражданин джаз" является то, что он сумел отобразить в ней не только палитру взглядов, направлений и настроений, но и разнообразие стилей (не музыкальных, а словесных стилей изложения мыслей). С большинством людей, говорящих со страниц этой книги, я знаком лично, и не могу отделаться от впечатления, что я их действительно слышу, узнаю характерные особенности выражения мысли, даже ритмику речи, более того - их тайные комплексы, обиды, причуды. Всё это говорит о том, что Ежи Радлинский не только страстный поклонник джаза, но и прекрасный журналист, а журналистика – это великое и скромное искусство, которое, к сожалению, сегодня пребывает у нас в жалком состоянии.

Целью данной книги было повествование, прежде всего, о польском джазе, начиная с давних времён (сенсационные "доисторические" воспоминания Мечислава Клецкого14) и по сегодняшний день. В этом смысле эта книга пионерская. Вскоре после войны первой публикацией по данной теме был труд Леопольда Тырманда "У берегов джаза" (U brzegów jazzu). Затем вышел репортаж-воспоминания "Джаз с фронта и кухни" (Jazz od frontu i od kuchni) Романа Вашко15, главным образом, об американских джазменах. Иногда в виде фрагментов их книг или словарей выпускались научные музыковедческие произведения Шеффера16 и Тшасковского17. До войны, насколько я помню, пару раз писал о джазе лишь Константин Регамей18. Извинившись за нескромность, и я могу припомнить свои послевоенные работы: очерк "Перспективы джаза" (Perspektywy jazzu), ставший предисловием к книге Тырманда (1957 г.); заключительное слово к книге "С музыкой через годы" (Z muzyką przez lata), где отдаётся заслуженная дань джазу (1957 г.); наконец, самые разнообразные отклики прессы, которые вошли в книгу "Из музыкальной межэпохи" (Z muzycznej międzyepoki) (1966 г.). Всё это так. Однако книги, посвящённой исключительно польскому джазу, не было. Поэтому я так её славословлю и настоятельно рекомендую прочесть! Любой найдёт в ней что-то для себя, о себе, как это произошло со мной, ибо эта книга – в полном смысле Книга Воспоминаний.

А коли так, мне тоже хочется немного повспоминать, хотя я всего лишь автор предисловия. Итак, с джазом я познакомился в 30-х годах, когда на меня произвела сильное впечатление игра Анджея Пануфника19, который хорошо импровизировал на фортепьяно и впоследствии сочинил нескольких отличных джазовых мелодий к фильму "Страхи". Он предложил мне довольно своеобразного ученика, молодого человека по имени Blunk, который был из очень зажиточной семьи, владел редким по тем временам патефоном и огромной коллекцией грампластинок, причём исключительно джазовых, ибо в жизни интересовался джазом и только джазом. Но, несмотря на все мои усилия, он так и не сумел усвоить что-либо из гармонии, контрапункта, то есть не смог освоить фортепьяно как классический инструмент. И в то же время с какой-то врождённой изобретательностью он импровизировал, что приводило меня в изумление, поскольку ничего подобного у меня не получалось. Тогда я впервые понял, что джаз – он как бы сам в себе, как "Ding an sich" 20 Канта21.

В годы варшавской оккупации играть джаз меня побудил сосед по квартире - изысканный по тем временам пианист кафе-шантана Марек Цыбульский, музыкант тоже абсолютно без техники, но обладавший врождённой способностью к построению утончённой хроматической гармонии22 и бесконечных синкопированных фраз. И хотя в консерватории я был выше его на две головы, тут оставался полным профаном, что заметно проявлялось в ресторане "Рио Рита" на Краковском Предместье23, где я некоторое время играл. Ресторан этот в основном пустовал; лишь временами приходила знакомая с хозяином группка молодёжи, которая, пользуясь отсутствием немцев, требовала от меня джаза. Спасался я тогда блюзом24 Гершвина The Man I Love, мелодиями Stormy Weather и Tea For Two, а также "Голубой серенадой" и "Котёнком на клавишах" Плессова25. Когда, однако, я попробовал воспроизвести с нот сборник "Zwoеlf Minuten Peter Kreuder" 26, молодёжь бурно выразила неудовольствие как по национальным, так и художественным причинам. Тогда я раздобыл где-то прекрасно изданный альбом мелодий Эллингтона в переложении для фортепьяно самого маэстро. Были там, насколько помню, Caravan, Solitude, Sophisticated Lady (может быть что-то и перепутал), на мелодии которых я с горем пополам пытался импровизировать. Альбом этот я позже продал, нуждаясь в средствах, одному известному варшавскому букинисту. Тот всячески кривился и взял его с видом сожаления о неудачной сделке, а затем в тот же день перепродал за четырёхкратную цену моему знакомому пианисту Казимиру Хлаповскому. Когда я об этом узнал, меня едва не хватил апоплексический удар. На этом и закончился бы для меня джаз, если бы, наверное, не Леопольд Тырманд. Познакомился я с ним после войны. Жил он тогда в доме, принадлежавшем варшавской "YMCA" 27. Когда я приезжал из Кракова и навещал его, он, учитывая моё дилетантство, читал мне целые лекции об идеологии и эмоциональности джаза и, не взирая на протесты, проигрывал пластинки, некоторые действительно известные (насколько помню, в очень в то время обожаемом мною чикагском стиле). Он заинтересовал меня литературой, мы спорили о джазе в прессе ("Tygodnik Powszechny") 28, и, в конце концов, я что-то понял. Однако это не имело бы никаких последствий, если бы не краковское озарение, которое нашло на меня в 1949 году, и не влияние годом позже Ежи Скажинского29 (иногда я буду называть его Юреком) и, конечно, Мариана Эйле30.

Поначалу это озарение было вовсе не музыкальным, а каким-то синтетическим – одновременно личным и зависящим от общего настроения, психологическим и интеллектуальным, расслабляющим и возбуждающим, в общем, рай для мысли, чувств, проявления дружеских качеств и необходимости восприятия прекрасного, что спасало от тоски и скуки. Просто-напросто не что иное, как дар судьбы.

Дело в том, что в то время в Кракове, да и не только в нём, атмосфера была пронизана страшной скукой, вялостью, даже каким-то оцепенением. "Жуткая тоска и пофигизм"31, как писал когда-то Броневский32. Поэтому джаз зародил во мне что-то вроде надежды на ту самую подлинную "светскую" жизнь, надежды на возникновение мира особого, интересного, неожиданного, удивительного, поразительного. Мгновенно Скажинский и Эйле ввели меня в необычный, загадочный, но в то же время реальный мир, существующий прямо тут, рядом с тобой. Этот явно неправдоподобный мир населяли молодые люди, полные огня, творческого полёта и верности выбранному пути. С помощью пластинки, магнитофонной ленты, радио они создали из музыки настоящую жизнь и живут в ней, дыша полной грудью, не обращая внимание на киснувшее окружение, цыганскую нехватку денег и перспектив, убеждённые в правоте и величии своей художественной правды, страстно влюблённые в неё, и потому имеющие уже свою публику, такую же любящую, внимательную, сопереживающую, единомыслящую. И всё это возникло само по себе, самопроизвольно, без какого-либо импульса сверху или снизу, без чётких основ, наперекор всяким суждениям и осуждениям. Но ведь это уже походит на чудо!

Тогда я был спасён духовно, ко мне возвратилась вера в мир, в жизнь. Благодаря Юреку Скажинскому и Эйле я стал страстным посетителем концертов и ночных jam sessions на частных квартирах, в пустовавшей вечерами школе в Дембниках33, либо в сводящих с ума "Джазовых Задушках" ("Zaduszki 34 Jazzowe") где-то, кажется, на улице Королевы Ядвиги. (И подумать только, "Задушки" со временем переселились на Зоопарковую, в саму Филармонию, чего я в своей прежней жизни не мог и представить). Справедливости ради надо отметить, что на этих "джэмах" мы довольствовались не только повидлом. Юрек любил "поразвлечься", я тоже. Приходил также Людвик Керн35, и он был не против. С заговорщицким видом мы быстро примечали, чей карман характерно оттопыривается, и после пары добрых глотков, принятых под прикрытием пальто, радостно, словно на крыльях вторгались в колдовской мир джаза, в волшебную атмосферу фанатично и торжественно сплочённого зала или салона. Как же в то время слушались динамичные многоминутные соло "Дентокса" Собочинского36 на ударных, бесконечные фиоритуры кларнета или саксофона Ежи Матушкевича37 или особенно меня поражавшие, ибо ничего подобного я не слыхивал, сольные ходы, извлечённые рукой контрабасиста Витольда Куявского38, который в верхнем регистре выдавал звуки, схожие с жужжанием огромной мухи!

Однако помимо музыкальных переживаний, просто необходимо вспомнить и кое-какие нюансы идеологической сферы. Помнится, как-то один из руководителей некоего официального учреждения захотел пригласить "Меломанов" 39, предлагая неплохие условия и прося лишь взамен не употреблять слово "джаз", не объявлять музыкальные пьесы по-английски и, по возможности, временами затушёвывать некоторые яркие места при исполнении. Я передал предложение Тшасковскому, который в памятном разговоре (мы оба были тогда немного "навеселе") категорически отказался. "Почему, - попробовал я убедить его, - разве это немаловажно – пропагандировать импровизационный джазовый стиль, хотя бы и под другим названием?" "Нет! - ответил Тшасковский. – Джазу не нужна пропаганда, ибо это особый мир. Кто хочет приблизиться к нему или войти в него, тот до всего дойдёт сам, рекламы или стимула для этого не требуется!"

Его довод произвёл на меня впечатление, это было великолепно! (Эх, где то время!?) Я тогда выработал в себе чисто музыкальный вкус к джазу, как уже упоминал здесь, именно традиционному. Я люблю ново-орлеанский стиль, обожаю диксиленд, у меня свои привязанности в свинге, однако я не выношу модерна (за исключением, разве что, одной пластинки "Модерн Джаз Квартета", но это принципиально иное, потому как к джазу не относится). Я не признаю наводящий скуку "би-боп" или "кул", а "третье течение" считаю просто недоразумением, извращающим сущность джазового искусства. Джаз не обязан конкурировать с серьёзной музыкой, ибо у него своя цель. Джаз не может отказаться от ритмической и движущей энергии. Джаз должен остаться тональным40.

Кто-то скажет, что это консерватизм, так как тональности в серьёзной музыке давно уже не существует. Ярлыка консерватора бояться отнюдь не стоит, так как в данном случае можно сказать, что тональность в джазе переживает самоё себя, поскольку означает в нём нечто иное, нежели в привычной концертной музыке, имеет несколько иные функции, впечатляющие и эмоциональные. Джаз волшебным образом преобразовывает и омолаживает всё, что к нему прикасается. Не хотелось бы здесь повторяться — в "Перспективах джаза" я писал о синтезирующем свойстве джазовой музыки, которая по-новому со всей полнотой сочетает в себе элементы различных музыкальных культур, техники исполнения и фольклора. Однако повторю пример с вагнеровским тристановым41 аккордом "фа, си, ре-диез1,соль-диез1" (f, h, dis1, gis1), разрешающимся затем в задержанную доминанту ля-минора. Этот аккорд в серьёзной музыке является совершенно банальным, при использовании в симфоническом произведении он был бы верхом безвкусного экспрессионизма в дешёвом устаревшем виде. А вот Эллингтон в одном из своих произведений использовал последовательность этих аккордов с разрешениями и добился эффекта полнейшей новизны, какого-то красочного и густого, хроматического тумана, ничем не напоминающего ни Вагнера, ни тонального развития хроматики. Ибо тональность в джазе – это нечто иное: это не цель, а средство.

А даже если и консерватизм? Ну, что ж – приятное слово! "Новый Орлеан" – это традиционный мир, существующий сам по себе и для себя, мир твёрдо упорядоченных и организованных элементов, хорусов и вариаций, следующих последовательно и иератически42, это Бах и Моцарт джаза. А неистощимый, полный энтузиазма задор диксиленда молод и полон жизненной силы. Не может устареть то, что уже в сущности своей твёрдо и незыблемо; состариться может то, что возникая новым, очень претендует на актуальность. Традиция не перестанет быть традицией, современность же всё время меняется. При этом нужно помнить, что джаз не только музыка, это ведь целый пласт культуры, социологии, общественных нравов, психологии, это школа темперамента, образа существования. Джаз затрагивает и украшает различные сферы жизни – откровенно ренессансный, пышный, всеобъемлющий и свободный и потому не укладывающийся в узкие рамки каких-то особых экспериментов. Он может быть всеобщим, заразительным, живописным и никоим образом не должен терять связь с народной традицией, из которой он и возник так спонтанно. Так что - Да здравствуют «Стомперы»!

Однако не будем опережать события и слишком вдаваться в подробности. Короче говоря, несколько лет назад я был заядлым завсегдатаем краковских "джэмов" и даже втянул в эту трясину своего друга Ежи Туровича43, архикатолического деятеля и редактора, человека весьма сдержанного и утончённого, который сейчас, подозреваю, знает о джазе значительно больше меня; а на варшавском выступлении Эллы Фитцджеральд (Специально прилетел на самолёте из Кракова. А как иначе?!) Ежи впал в настоящий амок энтузиазма.

Тогда мне приходилось ломать копья из-за джаза. В 1954 году, помнится, в Познани проводился пленум Союза композиторов, на котором деятели нашего послевоенного музыковедения высказали на тему джаза несколько презрительных и полных незнания предмета замечаний. Тут выступил я с длинной филиппикой на предмет синкопированного искусства, а в конце заявил, что если речь идёт об идейно-политической стороне вопроса, то проще было бы перестать уважать джаз как музыку американского империализма, а начать почитать его как музыку униженного негритянского народа. Коллеги в почтительном безмолвии вглядывались в пространство, посчитав моё выступление неудачной шуткой. А я, тем временем, понимая значение, которое придавалось тогда словам и формулировкам, просто-напросто поддразнивал и заманивал их. И действительно, временами ловушка срабатывала, как в этом примере, хотя, конечно, такие мои определения джаза были донельзя нелепы.

Постепенно, начиная с краковских "Задушек" в 1954 году, а потом и с варшавского Слёта молодёжи в 1955 году, польский джаз начал выходить из катакомб, готовясь стать тем, чем стал, и вливаться в настоящую светскую жизнь сначала на родине, а затем в Стокгольме, Копенгагене, Париже, Вашингтоне и Ньюпорте. И тут я начал понемногу от него отходить: у меня уже была своя работа и свои планы. К тому же, я всегда солидарен преимущественно со слабыми – сильные перестают меня интересовать. Наконец, меня беспокоила и раздражала набирающая силу зараза модерна, главным пророком которого был, пожалуй, Комеда. А я в то время уже начал увлекаться новой социологической теорией массовой культуры, к которой меня подвигла отнюдь не феноменальность и художественность джаза. Вот как писал я об этом в книге "С музыкой через годы" (тогда мне очень импонировала синхронность моих размышлений тому, что найдет Читатель в этой книге в словах Адама Славинского44):

"Джаз повсюду, джаз незримо наполняет нашу жизнь и совершенствует её стиль. Джаз в доме, на улице, в кафе, на работе, в дансинге. Мы слушаем джаз по радио, с пластинок, с магнитофонных лент. Мы слушаем джаз минутами или часами, внимательно или рассеянно, бодрствуя или засыпая, часто прерывая его на половине такта. Джаз на это не в обиде, он скромен и покорно, словно тень, следует за нами по жизни. В то же время джаз самодостаточен, горд и не нуждается ни в чьём расположении. Стало быть, он состоит из противоречий, а, следовательно, диалектичен. Джаз бывает лёгким и ласкающим слух, но бывает и серьёзным, элитарным, экстравагантным, режущим ухо (в последнем случае нечего его слушать, чего-то от него требовать). Джаз – это массовое явление; закончилась эпоха патетических пророков, началась эпоха развлекающих публику и выросших из неё шоуменов. Не каждый может быть Гамлетом, зато каждый может пережить джазовое приключение в дансинге. В целиком сложившейся среде идеалы искусства сужаются, но становятся более аргументированными". "Lecz tymczasem na mieście inne były już treście" 45, как говорит Галчинский. Польский джаз утрачивал скромность, с успехом делал карьеру, но при этом его всё больше охватывало губительное авангардно-элитарное высокомерие. И не ведая об этом, он подрубал сук, на котором сидел.

Летом 1957 года меня попросили произнести вступительное слово на Втором джазовом фестивале в Сопоте. Причиной было то, что на предыдущем фестивале молодёжь вела себя чересчур бурно, подбрасывая вверх не только пиджаки и плащи (это ещё куда ни шло), но и предметы нижней одежды и даже, по некоторым наблюдениям, некоторых своих сотоварищей. Отдельные слишком усердные журналисты, жаждущие хоть какой-то сатисфакции проявлению конформизма, тотчас подняли шум о хулиганстве и безнравственности, поэтому организаторы решили вызвать на алтарь "серьёзного" человека, чтобы застраховаться от нападок. Выбор пал на меня, ибо я был тогда как бы в их рядах, т.е. депутатом Сейма, признанным журналистом и членом правления Союза композиторов. Я произнёс полную энтузиазма проникновенную речь, а потом с болью смотрел, как томилась публика, слушая би-боп, кул и инвенции Баха, исполнявшиеся на виброфоне. Некоторые молодые люди всё же пытались временами подбрасывать вверх пиджаки, однако напрасно – не было повода, не было и настроения. Я был огорчён, и, к тому же, уже тогда во мне сидела бацилла биг-бита46 (Да простят мне это те, кто далее, в книге, выказывает своё пренебрежение к биг-биту; у меня другой вкус, ничего не поделаешь, ха-ха-ха!).

Здесь нужно несколько отступить, вернуться на время к периоду, когда с апреля по июль 1957 года я жил в Париже. Я ходил понемногу в джазовые клубы на Сен-Жермен, слушал там негритянских музыкантов. Правда, мне сильно не нравилась тогдашняя пагубная мода слушать джаз под апельсиновый сок. Там я встретил Мариана Эйле, который в ужасную жару как сумасшедший гонялся за джазовыми пластинками, но и он тогда меня не увлёк. Только в музыкальных шкафах-авто-матах, каких полно в парижских бистро, я находил что-то для себя – презираемые джазменами пластинки с рок-н-роллом!

Меня сразу захватили буффонада, гротеск, грубая простота, движение и - ритм, ритм, ритм, бьющий, стучащий, пинающий, биологический! Я всё бросал и бросал монеты, слушал и слушал, хотя люди вокруг недовольно шикали и нередко крутили пальцем у виска – в то время французское общество американцев не баловало, ценились только негры, играющие джаз. А потом я пошёл в "Олимпию" на международный конкурс программ для мюзик-холлов. В первом отделении были представлены разные страны (был там и русский мюзик-холл с известным клоуном Поповым47), во втором – выступала только американская рок-н-рольная группа.

Было ясно, что назревает какой-то скандал. Действительно, когда на эстраде появились пятеро детин с нарочито идиотскими выражениями на лицах, когда, подёргиваясь в такт грубого рок-ритма, они начали блеять бараньими голосами и рычать, слегка подтанцовывая и символически подыгрывая на тромбоне или гигантски усиленной электрической гитаре, их встретил мощный рёв протеста и волна громового топота. Многие из тех, кто постарше, вышли, отплёвываясь и негодуя. Так продолжалось с полчаса. И вдруг я неожиданно заметил, что оставшиеся в зале всё ещё продолжают топать, но топать вместе, в такт музыке, все до единого, что и я тоже топаю, просто ноги отбил, и вдобавок ко всему, колочу по плечам какого-то типа, сидящего передо мной, а другой субъект, сидящий за мной, делает то же самое с моими плечами, что время от времени я реву, как корова, и вскакиваю с места. Тут я понял, что поражён этим чудом, что люблю эту толпу, а толпа обожает меня, что эти образины с эстрады вовлекли нас в не имеющую себе равных, сплотившую всех захватывающую мистерию.

Через час, когда американцы закончили выступление, толпа, и я в том числе, сорвалась с мест. Я рычал как ошалелый, не слыша собственного голоса во всеобщем рыке. Спустя четверть часа ребята начали играть на бис, который длился… ещё час. Когда, наконец, измотанный переживаниями, окружённый толпой, я покинул "Олимпию", я сказал себе то, что когда-то пришло мне на ум на первом краковском, "джэме": "Вот чего тебе недоставало в жизни!"

Теперь, бывая в Париже, я восхищался всё новыми и новыми формами биг-бита. Я вспоминаю, как в той же "Олимпии" четыре английских студента, предшественники "Битлов", вооружась одними электрическими гитарами, произвели пульсирующий грохот, словно на Страшном Суде. Вспоминаю великолепные твистовые группы – это какое-то захватывающее зрелище гротескного темперамента! А пластинки с биг-битовыми аранжировками мелодий всего мира! Попросту - ничего святого. Так это же здорово! Вы скажете – примитивно, гармонически стандартно, всегда одинаково, тупо, что это не музыка. Не знаю, является ли биг-бит музыкой, но с того момента, когда Cage48 заявил, что даже тишина может быть музыкой, критерии изменились. Знаю только, что биг-бит - всеохватывающая, объединяющая сила, подлинный коллективный трепет и что он очень хорошо вписывается в рамки моих концепций массовой культуры, на тему которых я исписал не одно перо.

Позже я много писал о польском биг-бите, о "Красно-" и "Сине-Чёрных"49, об имрессарио-фанатиках Нежиховском50 и Валицком51, о Карин Станек52, которую считаю самым оригинальным, наиболее творческим явлением нашего песенного искусства, по-народному стихийного, синтезирующего в себе темперамент массы потребителей. Однако у польского бита есть один недостаток – он слишком деликатен, чрезмерно сдержан, мало в нём театральности, экстравагантности, энергии и стихийности. Когда однажды в Конгресс-холле53 включили гитары на полную мощь (это было на концерте с участием Марлен Дитрих), то расторопные корреспонденты сразу же подняли шум о том, что это грубость, дурной вкус, профанация. Но и в Польше у меня были свои удовольствия: никогда не забуду, например, прыщавых подростков, твистовавших перед Дворцом культуры50 22 июля 1963 года под мегафонное пение божественной Хелены Майданец (идолы массовой культуры в большом почёте!).

А джаз? Посторонился, поплёлся в хвосте и, вдобавок, его подточило нездоровое элитарное высокомерие авангарда. Только "Стомперы" временами напоминают о былом трепете. Да и вообще - где в Варшаве можно послушать джаз? Джазового клуба нет, тщетно искать постоянно играющие группы. Бывшие пионеры и энтузиасты, Матушкевич или Комеда, пишут песни и музыку к фильмам (когда-то они от этого открещивались), Курылевич54 образцово руководит комбо55 на радио. Когда-то, перед войной, когда журнал "Бунт Молодых" сменил своё название на "Политику"56, в "Шпильках"57 появилось следующее четверостишие:

"Młodzi już się zestarzeli,
hier begraben ist der Hund,
wolą więc politykować,
niż uprawiac dalej bunt".58

Да! Так уж катится наш мир.

А, может быть, джаз нужно искать в Кракове, в обветшавшем подвале тамошнего джаз-клуба? Нет, там тоже многое изменилось: Юрек Скажинский не пьёт, Мариан Эйле, неутомимый в своём непостоянстве, занялся серьёзной музыкой (и вовремя). O jerum, jerum, jerum! 59

Почему я всё это пишу? Да потому, что эта книга буквально встряхнула меня именно в пору моей крайней джазовой инертности, отупения, равнодушия, забвения. Вновь всё, словно живое, предстало перед глазами – сколько людей, увлекательных дел, сколько впечатлений и проблем! Вспомнилось время, когда я в последний раз был молодым. (А, может быть, ещё и буду). Не во мне одном, я думаю, эта Книга Воспоминаний воскресит те минуты молодости, когда в 1949-55 годах джаз у нас играл неслыханную роль, и которая, вероятно, представится ему не скоро. Время ушло. Польского джаза, такого, каким был он в те времена, уже нет, зато есть эта книга о нём. Потому пою я дифирамбы книге и её автору–аниматору, которому Гражданин Джаз обязан многим. Кроме того, материалы-воспоминания - это история культуры и обычаев Народной Польши. А посему, всяческих Вам переживаний и новых приобретений от прочтения книги бытия!

Варшава, июль 1965 года. Стефан Киселевский.

1 Józef Gielniak (1932-1972) – художник из Вроцлава, занимавшийся в 1960-1970-х годах поиском новых возможностей в области цветной гравюры. (Здесь и далее примечания и пояснения переводчика).
2 Stefan Kisielewski (1911-1991) – польский прозаик, публицист, композитор, музыкальный критик, педагог.
3 Мотто, девиз, лозунг (от итал. motto – изречение).
4 CDT – (польск.) Centralny Dom Towarowy Центральный универсальный магазин. (Здесь и далее комментарии и примечания переводчика).
5 PeKaO в начале 70-х – Powszechna Kasa Oszczędności Bank Polski — крупнейший банк Польши. Тогда при государственном банке PKO существовала сеть валютных магазинов.
6 польск. – "Светская жизнь, шум и гам, Феерией неонов сверкает молочный бар! Ты счастлив от порции ленивых а-ля-фуршет! … "Светская жизнь" - масса приключений, Свитер из ЦУМа, ярлык из валютки! "Зубровка", сходящая за виски "Black and White", И за бродвейскую программа "Warzsaw by Night"! (Из песни В.Млынарского "Światowe życie" («Светская жизнь»).
7 Wojciech Młynarski (1941) – польский поэт, композитор, певец, сценарист и театральный режиссёр.
8 Jan Alojzy Matejko (1838-1893) – великий польский художник. Писал главным образом многофигурные композиции, посвященные ключевым моментам истории Польши.
9 Музыканты, начинавшие популяризировать джаз в Польше в начале 50-х годов.
10 Название варшавской группы традиционного джаза (1957-1966).
11 Leopold Tyrmand, настоящее имя – Jan Andrzej Stanisław Kowalski (1920-1985) – польский прозаик и публицист, культовая личность для польской литературы и джаза. Организовал первый в Польше международный фестиваль джаза, сегодня известный как Jazz Jamboree.
12 Konstanty Ildefons Gałczyński (1905-1953) – польский поэт, один из крупнейших национальных лириков XX века. 13 польск. – "А по улице, вдоль по улице Идут мастера и подмастерья. Лекари и аптекари, Рисовальщики жестяной рекламы, Закройщики и швеи, печники и поэты, Архангелы, коты и дети". (по песне К.И.Г. "Buty szewca Szymona" («Ботинки сапожника Симона»).
14 Mieczysław Klecki – исполнитель на ударных инструментах, бендлидер. По окончании Второй Мировой Войны, еще перед капитуляцией Германии, в освобожденном Люблине им при армии был организован первый джазовый оркестр.
15 Roman Waschko (1921-2002) – музыкальный публицист, популяризатор джаза в Польше (50-е г.г.), соучредитель и первый президент Польской Джазовой Федерации (Polska Federacja Jazzowa).
16 Bogusław Schaefer (1929) – польский музыковед, композитор, музыкальный критик, драматург, график и педагог.
17 Andrzej Trzaskowski (1933-1998): композитор, пианист, дирижёр, публицист, музыкальный критик, пионер джаза в Польше – участник джазовой группы «Меломаны».
18 Constantin (Konstant)Régamey (1907-1982 ) – польский и швейцарский композитор и филолог. С 1944 г. жил в Швейцарии.
19 Andrzej Panufnik (1914-1991) – польский и английский пианист, дирижёр, педагог и композитор.
20 нем. – "Вещь в себе".
21 Нем. Immanuel Kant (1724-1804) – немецкий философ. Термин «вещь в себе» был введён им в программной работе — «Критике чистого разума». Кант считал, что вещь в себе недоступна познанию через опыт, а является умопостигаемой категорией.
22 Автор видимо имеет ввиду проходящие аккорды, построенные на хроматических ступенях.
23 Krakowskie Przedmieście – прогулочный проспект Варшавы. Связывает Старый город с современным центром столицы Польши.
24 Видимо автор под блюзом подразумевает медленный темп, а не структуру боюза.
25 Автором допущена маленькая неточность: автор фокстрота «Танец при лунном свете» Э. Плессов, а фокстрота «Котенок на клавишах» – Эдвард Эльзеар ("Зез") Конфри.
26 нем. – "Двенадцать минут Петера Кройдера". Peter Kreuder (1905-1991) — немецкий и австрийский композитор, пианист и дирижёр. В 1932-1934 г.г. Кройдер – член нацистской партии; в годы Третьего рейха сотрудничал с режимом, сочиняя пропагандистскую музыку. В годы войны сочинял развлекательную музыку с элементами джаза.
27 ИМКА (англ. YMCA – Young Man Christian Association) – международная организация Христианский союз молодёжи.
28 «Тыгодник Повшехны» – "Общий еженедельник" – влиятельная краковская католическая общественно-культурная газета. Выходит с 1945 года.
29 Jerzi Skarżyński (1924-2003) – польский художник, иллюстратор, сценограф. Автор названия Jazz Jamboree – международного польского джазового фестиваля.
30 Marian Eile (1910-1984) – польский журналист, сатирик, сценограф. Создатель и многолетний (1945–1969) главный редактор польского юмористического и сатирического журнала "Пшекруй", эталона юмора. (Przekrój, польск. – «поперечное сечение» и «разрежь» (продавался с неразрезанными страницами).
31 В польск. источнике: „Okropna smutność i dodupizm".
32 Władysław Broniewski (1897-1962) – выдающийся польский поэт, переводчик. Участник Первой и Второй мировых войн.
33 Dębniki (Kraków) – район Кракова.
34 Zaduszki – польск. – дни поминовения; "Zaduszki Jazzowe" («Джазовые поминки» — имеется ввиду поминовение душ джазменов, ушедших в мир иной) – название старейшего джазового фестиваля, который проводится ежегодно в первых числах ноября.
35 Ludwik Jerzy Kern (1920-2010) – известный польский журналист, сатирик, писатель, автор многих песен (в т.ч. слов польского шлягера "Cicha Woda").
36 Witold "Dentox" Sobociński (1929) – известный польский кинооператор. В 50-х – музыкант джазовой группы «Меломаны», в которой играл на ударных, иногда на тромбоне. Прозвище «Дентокс» – от названия зубной пасты. 37 Jerzy Matuszkiewicz (1928) – польский джазовый саксофонист, композитор, сооснователь и член группы «Меломаны», основатель (1948) «Джазового клуба» при краковском филиале YMCA.
38 Witold Kujawski (1927-2011) – польский джазовый контрабасист, в 1951-1956 г.г. участник группы «Меломаны».
39 «Melomani», известн. также, как «Hot-Club Melomani,» – легендарная джазовая группа пионеров польского джаза начала 50-х.
40 В противоположность термину "атональный".
41 Из прелюдии Рихарда Вагнера к опере "Тристан и Изольда". «Тристан-аккорд» – символ гармонии позднего романтизма. Звучащий в самом начале оперы этот неустойчивый, диссонирующий аккорд получает разрешение только в самом конце огромного произведения — в сцене смерти Изольды. После неимоверного напряжения долгожданный консонанс, воцаряющийся со смертью героев, воспринимается как огромное облегчение.
42 Иератически – эстет. в строго сбалансированном порядке.
43 Jerzy Turowicz (1912-1999) – польский журналист и публицист, основатель и главный редактор еженедельника «Тыгодник Повшехны».
44 Adam Sławiński (1935) – известный польский композитор, музыкальный публицист.
45 польск. "Однако на местах дела обстояли по иному".
46 Биг-бит (англ. big beat) (рус. большой удар) – стиль танцевальной музыки, относящийся к раннему британскому року (первая половина 60-х г.г.).
47 Олег Попов (1930) – знаменитый советский артист цирка («Солнечный клоун»), актёр. С 1991 года живёт в Германии. Сценический псевдоним в Германии – «Счастливый Ганс» (нем. Hans im Glück).
48 Джон Милтон Кейдж (англ. John Milton Cage Jr.; 1912-1992) – американский композитор-авангардист, философ, поэт, музыковед, художник. Известен, прежде всего, композицией «4′33″», во время исполнения которой не играется ни один звук. Содержание композиции заключается в том, чтобы воспринять звуки окружающей среды, слышимые во время исполнения, как музыку, а не просто как четыре минуты и тридцать три секунды тишины.
49 „Czerwono-Czarni", „Niebiesko-Czarni" – группы польского биг-бита.
50 Яцек Нежиховский (1924-2009) – киноактёр, опереточный певец, директор театра, журналист, предпринимтель, соорганизатор группы "Silna Grupa Pod Wezwaniem и организатор в 1962 г. первого в Польше Фестиваля Молодых Талантов.
51 Франтишек Валицкий (1921) – известный польский музыкальный критик и журналист, отец польского биг-бита, он же - поэт Юзеф Гран.
52 Карин Станек (1943(или 1946)-2011) – популярная в 60-х г.г. польская певица, член биг-битовой группы Czerwono-Czarni".
53 польск. Sala Kongresowa – Конгресс-холл в Дворце Науки и Культуры (PKiN – Pałac Kultury i Nauki - высотное здание в центре Варшавы).
54 Andrzej Kurylewicz (1932-2007) – пианист, один из реформаторов польского джаза, одинаково яркий и успешный музыкант в области новой академической музыки и джаза. Играл в ансамблях "Jazz Believers" и "Меломаны". В середине 60-х г.г. возглавлял биг-бэнд польского радио, сочинял для телевидения, театра и кино (в том числе, симфоническую и камерную музыку).
55 Combo (от англ. Combination – комбинация) – небольшой (до 8 музыкантов) инструментальный ансамбль современного джаза.
56 «Polityka» – влиятельный польский общественно-экономический еженедельник. В 1936 г. преобразован из двухнедельника молодых консерваторов «Bunt Młodych» («Бунт молодых»).
57 "Szpilki" – польский журнал сатиры и юмора.
58 польск. "Молодые уже постарели, hier begraben ist der Hund, (нем. Вот, где собака зарыта). Дальнейшему бунту предпочитают политиканство.
59 лат. О, боже! Боже праведный!

Перевод с польского, комментарии и примечания: Георгий Искендеров (Россия, Москва, 1974 г., 2013 г.)
Литературный редактор: Михаил Кулль (Израиль, Иехуд)
Музыкальный редактор: Гдалий Левин (Израиль, Цфат)