Ray Charles - (1930-2004)

"На свете бесчисленное множество музыкантов, которые любят себя показать. Во всем блеске пластики, телодвижений, очаровательных улыбок. Понять их можно. В шоу-бизнесе продается все – от голоса до сверхмодной одежды или отсутствия ее.

Но вот что странно: на многих можно и не смотреть. Закрыть глаза, слушать и мысленно представлять их на сцене. Картинка получается ничуть не хуже.

Но есть один певец, на которого смотреть – хочется. Казалось бы, ну зачем пялиться на человека, лишенного зрения и скрывающего свой недостаток за темными очками? Но нужно видеть, как он живет в музыке, как молниеносно меняются выражения его лица, искренне-радостную улыбку... Временами даже начинает казаться, будто незрячие глаза его весело смотрят на вас.
Это – Рэй Чарльз.

Он лишен стандартной беспомощности слепых певцов, уверенно двигается, и лишь легкие ошибки выдают, что на самом деле музыкант живет в полной темноте. Но, может, как раз из этой самой темноты он и черпает свои неповторимые интонации? Из черных глубин – в самое сердце".

Виктор ЛЕДЕНЕВ

Весть о смерти Рэя Чарльза потрясла.

Все, что было связано у меня с ним, в последнее время напоминало мистику.

Статью о Рэе Чарльзе я хотел опубликовать с первого дня своего появления в журнале. Ничего удивительного – его I Can't Stop Lovin' You для меня такая же песня детства, как Venus-Shizgara и Oh Mami!. Тормозило лишь полное отсутствие пригодных для печати снимков Рэя. Но вот появился один – не для обложки, но на разворот вполне годился. Текст я заказал нашему известному драматургу и прозаику Виктору Леденеву. Выбор был не случаен: после того, как в третий раз посмотрел у него дома The Blues Brothers, когда мы с нетерпением ожидали сцены в музыкальном магазине, а потом – все, дальше фильм можно вроде и не смотреть, сомнений не возникало. Материал планировали в этот номер. Но Виктор написать не успел – засобирался в далекий Новосибирск, впервые за долгие годы повидать родственников и старых друзей. Решили перенести публикацию на сентябрь.

И никак не складывалась первая обложка номера. Статьи есть, а фотографий – нет. Но на мое взволнованное замечание Сергей-дизайнер лишь рукой махнул: успокойся, мол, "значит так надо"...

Вечером 10 июня Рэй Чарльз умер.

А 11-го у меня вдруг появился снимок для обложки. Ни о каком переносе больше не могло быть и речи. Я решил писать сам. Но странно: промучившись почти неделю, переворошив мегабайты информации, я не смог выдавить из себя ничего, кроме тех первых двух строк, которые вы только что прочитали. И тогда мне стало очевидным, что время написания биографических статей о Рэе Чарльзе прошло.
И еще не настало.

А пока его душа, согласно представлениям всех без исключения религий, еще витает вокруг нас, можно говорить лишь то, что в душе у нас.

Именно поэтому я решился предложить вашему вниманию короткий фантасмагорический рассказ, написанный в 93-м после концерта Рэя Чарльза, на котором я побывал в Роскилде, что под Копенгагеном.

ИМИТАЦИЯ

Рэю Чарльзу посвящается

Охранники вывели его из гримерки, провели людными коридорами к выходу на сцену. Один из них сопровождал до самого рояля, чтобы он вдруг не натолкнулся на микрофонную стойку или барабан. Появление музыканта вызвало бурную реакцию десятков тысяч человек, что собрались перед сценой. Его лицо, сосредоточенное минуту назад, раскрылось необъятной улыбкой, и он помахал свободной рукой. В другой, как всегда, держал блестящую металлическую (чтобы не билась от частых падений) кружку с любимым коктейлем – кофе с коньяком Реми Мартин.
Он нащупал стул возле рояля, поставил чашку справа от сложенного пюпитра и подсунул микрофон ближе к губам. Теперь он действительно почувствовал себя королем, как его уже давно называют в прессе.
– Hello! Even nothing thinking, that you'll be bored today!
Толпа, которая давно ждала одной из его всегдашних фраз, отозвалась в знак согласия.
– Thanks, many thanks! – он ударил по клавишам каблуком правой ноги, засмеялся и пропел строчку из своего известнейшего блюза. Шум зрителей уже не утихал, и завис в воздухе одним сложным аккордом. Тогда он втиснул голову в плечи, вытянул вперед кисти рук с необычайно длинными пальцами, слегка приподнялся и резко опустился всем телом, поставив пальцы на клавиши. Рояль отозвался резко и громко …

Ослеп он давно, в далеком детстве, после тяжелой травмы. Теперь ему было уже за шестьдесят, он приобрел славу, имел десятки пластинок, среди которых золотые и платиновые. У него были жена и дети, шикарный дом, собственная студия и роскошные машины. Он был богатым. Это давало основание считать, что зрение – далеко не самое главное в жизни. Во всяком случае, его отсутствие не помешало ему добиться успеха. А потому на людях он все время утверждал, что вовсе не ощущает себя в чем-нибудь обделенным в сравнении с другими людьми. Несмотря на не малый возраст, на публике он всегда был энергичный, подчеркнуто беззаботный, сыпал фривольными анекдотами.
Сыгранность – его с роялем и его с оркестром – была великолепная. Он хоть и не видел ничего, руки его настолько уверенно ориентировались в пространстве, что неточность никогда не превышала ширины белых и даже узких черных клавиш. А поскольку он считался непревзойденным мастером импровизации, то и вовсе мог позволить себе не думать про ошибки – любая из них тут же превращалась в "нестандартный ход маэстро".
С такой же утонченностью на его причуды реагировал оркестр – группа собранных вместе профессионалов. Лицо музыканта в черных очках было всегда повернуто в сторону зала, поэтому настроение они определяли по его спине, обычно одетой в блестящий серебристый пиджак. Когда он взрывался в феерическом подъеме, ему тут же помогали все трубы. Ударник лихорадочно колотил по сверкающим тарелкам – "вешал железо". Когда его пальцы украдкой пробирались по бело-черно-белых ступенькам, к ним тут же присоединялись тромбон и Даяна – крупная певица с глубоким низким голосом. Если же он лирично закидывал голову и покачивался, словно в меланхоличном танце, начинал солировать саксофон – эротично-таинственным, сиповатым звуком.
Лишенный способности видеть, что происходит вокруг, он привык раскрашивать в разные цвета тот мир звуков, в котором существовал давно и полнокровно. Тех далеких и немногочисленных визуальных впечатлений, которые смогли сохраниться из далекого детства, ему давно не хватало, поэтому он все время создавал новые фантастические образы. Здесь были свои трудности, потому что безошибочно он помнил только три цвета – белый, черный и красный. Со всеми остальными разобраться было сложно. Например, он довольно приблизительно представлял желтый цвет и совсем не был уверен, соответствует ли его представление реальным краскам в жизни. Ну а синий и зеленый он так никогда и не смог выделить в два отдельных цвета. Они постоянно путались, переходили один в другой, а отсюда возникали трудности с фиолетовым, голубым и цветом морской волны.
Но все это было не существенно, поскольку в созданной воображением разноцветной модели жизни он был один, и никаких недоразумений от этого не возникало.

Концерт шел уже давно, и его энергетика передалась зрителям. Прислуга не забывала свои обязанности, а поэтому в чашке не заканчивался горячий кофе с коньяком. Все шло нормально.
Справа от монитора, возле самого края сцены вдохновенно завизжала какая-то девица, наверное блондинка лет этак двадцати. Она так долго держала высоченную ноту, что он не удержался и с восхищением протянул в ее сторону руку:
– It's jast amazing!
Девушка поняла, что на нее обратили внимание, и начала от радости колотиться в настоящей истерике:
– I love yoy!
Он рассмеялся:
– Oh! It appeals to hear it to me! I'm delighted.

Музыка была морем, которое волнами билось о берег сцены. В зависимости от композиции оно либо гудело и пенилось, разбиваясь об острые скалы сверкающими брызгами, либо ласкалось, флиртовало с нежным песком бесконечно длинной ленты пляжа.
В глубине, там, куда никогда не попадают солнечный свет и тепло, возле самого дна тяжело пульсировали барабаны. Здесь вода была окрашена в темно-лиловый, почти черный цвет. Через эту гелеподобную массу с трудом прорывались к поверхности большие синие пузыри ритмичного саунда бас-гитары. Они сталкивались между собой, либо разлетаясь в разные стороны, либо поглощая друг друга и, переливаясь ненадежной оболочкой всеми оттенками синего цвета, поднимались вверх, где взрывались мириадами брызг.
Ближе к поверхности фиолет светлел, пока совсем не переходил в толстый зеленый слой воды, наполненный низкими округлыми звуками тромбонов. Дальше вода светлела и перетекала в легкие подвижные волны гитары, которые начинали сверкать, время от времени выбрасывая в воздух бесчисленное количество серебряных, драгоценных золотых и изредка – платиновых перстней.
Волны набегали одна на одну, пенились, и на поверхности взбивалось подобие желтой сахарной ваты – это солировал саксофон. Но изредка вата серела, начинала насыщаться влагой, в воздухе ощущалось мощное напряжение. И вот это уже не вата, а тяжелые черные тучи, гонимые мощным ветром над поверхностью в бешеных танцах, сталкиваясь, они содрагали воздух могучим громом, и в ослепляющих вспышках молний все ноты теряли цвета – на мгновение мир превращался в черно-белый снимок.
Потом шторм стихал. Наступал штиль, и по поверхности шла лишь мелкая психоделическая зыбь. И когда уже тяжело было переносить "морскую болезнь", когда сознание начинало безудержно желать взрыва эмоций, в этот миг из-подо дна пробивались стремительные потоки гейзеров – вступали вместе все трубы. Их пронзительный звук с неудержимой силой прорывал толщу воды и пронзал насыщенный влагой воздух тысячами фонтанов. Терялись границы красок, море содрогалось и превращалось в сплошную коломуть серого, мышиного цвета.
Чтобы слегка погасить страсти и снова вернуть звуковой мир к гармонии цветов, с неба начинал моросить белый и чистый как начало всего дождь – вступал рояль. Сначала музыка была несмелой сыпью, но с каждой секундой она крепла, струи усиливались, набирались энергии, и вот уже сплошной ливень побеждал ужасного серого монстра, заставлял его спрятать клыки, забиться глубоко под воду, сдержать свое буйство, утихомириться. Погода становилась тихой и теплой, море – спокойным. Вода снова раскрашивалась во все цвета спектра и их бесчисленные оттенки. Берег – снова низкий и песчаный, о который ласкаются золотисто-желтые волны.

Зрители доведены до исступления. Они отзываются на мельчайшие изменения его настроения, на мельчайшие движения его руки. Наступает время последней композиции.
Как всегда – его любимый чикаго-блюз. Начинается он долгим и нудным вступлением на рояле. Но постепенно ритм становится все более жестким, звук крепнет, увеличивается скорость. Но это далеко не все.
– Be quick! – кричит он в микрофон, и его пальцы начинают резко и точно, словно гвозди в доске, обозначать каждую ноту. Разогретые музыканты в унисон ему отбивают каждый звук. Но зал еще перекатывается инфантильными волнами.
– Harry up! – снова кричит он. Теперь подействовало. Со сцены сплошным фронтом наступает шквал звуков, зал поет вместе с ним. И вот, когда кажется, что уже дальше невозможно удерживать такой бешеный ритм, такой темп: "That'll do!" – приказывает он, и все мгновенно затихают. В этот самый момент он вбивает в клавиши последний аккорд.
Все.
Воздух содрогается от могучего рева. Он допивает последний глоток и кланяется со смехом:
– Thanks! Many thanks! – кричит он радостным голосом и исчезает за кулисами, ведомый под руку охранником…

Когда за музыкантом закрылась дверь, режиссер подождал минуту, после чего профессиональным движением убрал на пульте шум зала, наклонил к себе микрофон на изгибающемся металлическом шланге и устало проговорил, глядя через толстое стекло вглубь студии:
– Рони, на сегодня все. Выключай свет. До завтра.
Затем он откатился на стуле к холодильнику, достал банку пива и согнул жестяное колечко. Банка цокнула, выплюнув в воздух немного холодной пены.
В студию вошел продюсер. Режиссер повернулся к нему:
– Он ничего не заметил?
– Нет, – отозвался тот. – Сидит в окружении журналистов. Снова распространяется про то, что зрение – это максимум пять процентов контакта человека с внешним миром.
"I'm pretty sure about it", – беззлобно передразнил он музыканта.

Алесь ОСТРОВЦОВ

2004