Tomasz Stanko - Огонь, вода и медные трубы Томаша Станько

2002-ой год был поистине великим для Томаша Станько. 60- летний юбилей и 40 лет творческой деятельности. Победа в пяти номинациях в анкете читателей журнала "Jazz Forum" как музыкант года, лучший композитор и трубач, автор аль­бома года "Soul Of Things", лидер лучшего бэнда "Tomasz Stanko Quartet" (на втором месте в этой же категории — му­зыканты квартета Станько как самостоятельное "Simple Acoustic Trio"). В рейтинге журнала "Billboard" за 2002 год альбом Станько "Soul Of Things" занял место в первой 50-ке лучших пластинок Америки. В Вене Станько вручили первую в истории Европейскую джазовую премию как Лучшему джазовому музыканту Европы (решение было принято 21 экспертом из 21 страны Европы).

Томаш Станько родился 11 июля 1942 года в польском го­родке Жешув. В 1948 году его семья переехала в Краков, где 16-летний Томаш впервые ус­лышал живой джаз на концер­те квартета Дейва Брубека. Станько решает учиться иг­рать на трубе и поступает в консерваторию. Хотя еще бу­дучи учеником средней шко­лы вместе с Вацлавом Кисе­левским он основал джаз- квартет, с которым впервые выступил в клубе "Helicon". В 1962 году 20-летний Станько становится лидером ансамбля "Jazz Darings" ("Джазовые смельчаки"), получившим на конкурсе "Любительских джа­зовых составов южной Поль­ши" две главные главные на­грады. Молодого музыканта заметил Кшиштоф Комеда — легендарный польский джаз­мен и композитор. С 1963 года Станько становится ведущим музыкантом в ансамбле Комеды, где играет вплоть до мо­мента нелепой гибели Комеды.

В 1967 году Станько соби­рает свой квартет (позднее — квинтет), много концертиру­ет и записывается с Бернтом Розенгрином и Збигневом Намысловским, Эдвардом Весалой и Петером Уорреном. Все чаще он выступает соло. Время от времени участвует в совместных проектах с таки­ми мировыми звездами как Cecil Taylor, Gary Peacock, Arild Andersson, Daniel Humair, Dave Holland, Don Cherry, Dino Saluzzi, Albert Mangelsdorff, Eddie Gomez, Jan Garbarek, Jack De Johnette, Palle Daniellson.

В 1975 году Станько по пред­ложению Манфреда Айхера записывает свой первый диск для ЕСМ Records "Balladyna" с участием Дэйва Холланда и Эдварда Весалы. Следующий раз к сотрудничеству с ЕСМ он вернется только через двад­цать лет...

В 80-е Станько практически отошел от музыки, записей и гастролей. Многим казалось, что его тогдашнее пристрас­тие к наркотикам, эзотериче­ские совместные проекты с Эдвардом Весалой (запись в Тадж-Махале) и поверхност­ные эксперименты с электро­никой в составе небольшой команды "Freelectronics" на­всегда испортят его блиста­тельную карьеру. Но как ока­залось, это было всего лишь "десятилетие передышки".

В 1995 году Станько возоб­новляет сотрудничество с ЕСМ для записи альбома "Matka Joanna". Всего через два года на том же лейбле по­явились два новые, пожалуй, самые эпохальные диски Станько: "Litania: Music Of Krzysztof Komeda", в который вошли композиции Комеды, в том числе его саунд-трэки к фильмам знаменитого ре­жиссера Романа Полански "Ребенок Розмари" и "Нож в воде". И альбом "Leosia" — од­на из лучших джазовых запи­сей последнего времени, в ко­торой приняли участие такие звезды европейского джаза, как барабанщик Тони Оксли, басист Андерс Джормин и пи­анист Бобо Стенсон, сформи­ровавшие новый состав "Квартета Томаша Станько".

Похоже, Станько взял за правило раз в два года радовать ЕСМ и слушателей своими но­выми записями. Так с разни­цей в два года появились аль­бомы "From The Green Hill" (1999) и "Soul of Things" (2001). "From The Green Hill", записанный вместе с Дино Салуцци (бандонеон), Джо­ном Сурманом (саксофон), Йоном Кристенсеном (удар­ные) и Мишель Макарски (скрипка), был назван в 2000- м году "Альбомом года" по мнению ассоциации немец­ких джазовых критиков. В том же году польский журнал "Jazz Forum" назвал Станько "Музы­кантом десятилетия".

Что касается альбома "Soul of Things", он был записан Станько вместе с его новым квартетом, образованным в 1994 году из недавних выпу­скников консерватории, очень молодых музыкантов Марцина Василевского (фор­тепиано), Славомира Куркевича (контрабас) и Михала Миськевича (перкуссия).

Удивительно, но за сорок лет своей творческой карье­ры Томаш Станько ни разу (!) не выступал ни в России, ни в Беларуси. Его первый бело­русский концерт состоялся 30 ноября 2002 года на мин­ской сцене в рамках междуна­родного джаз-фестиваля "Gosser Jazz", где Станько и его квартет представили публике программу со своего послед­него альбома "Soul of Things".

Кроме приветствия и бла­годарности, за все два часа концерта Станько не сказал на сцене ни слова. Зато на сле­дующий день музыкант лю­безно согласился дать экс­клюзивное интервью журна­лу "Джаз Квадрат":

Правда ли, что решение стать джазовым трубачом пришло к вам на концерте Дейва Брубека в Кракове?

Было, было такое. Это был первый услышанный мною концерт Брубека. До этого я слышал что-то в радио-пере­дачах Уиллиса Коновера, но тот концерт был первым "жи­вым". Я к этому времени уже немного играл на трубе. Я, зна­ете ли, из музыкальной семьи: отец мой был скрипачом, так что с 7 лет я ходил в музыкаль­ную школу в классы скрипки и фортепиано. Был потом неко­торый перерыв в моих заняти­ях музыкой, после которого я собственно и начал играть на трубе. А после того концерта Брубека, я твердо решил, что стану джазовым трубачом...

Что же случилось на том концерте?

Ничего не случилось, про­стоя впервые услышал музыку, которая полностью соответ­ствовала мне, моему представ­лению о свободном стиле жизни. Джаз был тогда для нас синонимом свободы, freedom.

Так вас привлек free jazz именно тем, что он free?

Я интуитивно почувство­вал, что фри джаз — это самый современный стиль, это воз­можность быть свободным в музыке, никого не копируя. И если я хочу создать свой язык, свой стиль в музыке, то мне нужно творить именно в но­вом стиле. Тогда легче мне бу­дет найти свой собственный язык. Мне было важно создать что-то новое и ранее неизве­стное. Поэтому я подумал о фри джазе, о музыке Орнетта Коулмана, потому что в то время это было самое новое слово в музыке.

Удалось ли вам изобрес­ти что-то новое в своей му­зыке?

Нет ничего абсолютно но­вого. Все последующее проис­ходит из предыдущего. Нельзя просто сесть и что-то приду­мать.

Никакой революции не бы­ло. Я просто играл свою музы­ку, начал писать свои произ­ведения. И так очень естест­венно появился мой индиви­дуальный почерк. А в джазе очень важно иметь свое осо­бенное звучание, свой sound. Так что, поймав свой тон, я стал активно его развивать. Моя музыка становилась все более зрелой, особенной. Так родился мой стиль.

Джазовые критики ха­рактеризуют стиль Томаша Станько как "уникальный микс из лирического и рез­кого настроения". Как бы вы сами описали свой стиль?

Лиризм и фурия! То есть экспрессия и мелодизм, что являет собой весьма противо­положные явления. Я очень люблю традиционные вещи, классику, и в тоже время у ме­ня есть большая склонность к новаторству и авангарду. Все это вместе и дало такой ре­зультат. Знаете, у Кшиштофа Комеды был похожий подход к музыке, поэтому мне всегда было интересно играть с ним.

Верите ли вы в импульсы, способные изменить всю жизнь?

И да, и нет. Тот краковский концерт Брубека не был бы таким импульсом в моей жиз­ни, не будь я к нему готов...

Вот сейчас, будучи в амери­канском турне, я, уже немоло­дой человек, ясно ощутил, что эти очень трудные гастроли должны сильно изменить мою жизнь. Американская джазо­вая сцена — самая сложная и самая профессиональная, на ней наибольшая конкуренция в джазовой музыке, европейцы там почти не играют. Я почув­ствовал, что мое выступление на этой сцене должно многое изменить в моей жизни. Я еще не знаю, как именно, но чувствую, многое изменится. А с другой стороны, амери­канские гастроли были есте­ственным результатом. Сту­дия звукозаписи решилась дать деньги на организацию этого Тура, потому что у меня были хорошие записи, был хороший прием, хорошая критика. Пусть американская публика Меня почти не знает, не знают ни критики, ни жур­налисты, но я известен музы­кантам по фестивалям, запи­сям. Так что в некоторой сте­пени. я был подготовлен к по­лучению сильнейшего им­пульса от этого тура. Я уже чув­ствую, что во мне происходят изменения... Посмотрим!

Скажите, вы волнуетесь перед выступлениями?

Волнуюсь? Нет, я ничего не боюсь. Никогда не боялся ни сцены, ни концертов. Но зна­ете, перед выступлениями в Америке у меня было состоя­ние некоей эксцитации. Но это скорее возбуждение, не­жели страх или волнение.

В возрасте 22 лег вас называли лучшим джазовым трубачом Польши. Уже в столь раннем возрасте вы столк­нулись с одним из трудней­ших испытаний — славой. Как вам удается столько лет быть знаменитым?

Я не знаю, слава ли это? Я не чувствую себя прославлен­ным. Я не знаменит так, как ки­нозвезды, на улице меня не уз­нают. Это, кажется, Майлс Дэ­вис признавался (у него жена была посредственной актри­сой), что прохожие, узнавая его, говорили:" А, это муж той самой актрисы!". Мы, джазо­вые музыканты,не так уж попу- лярны. Ведь сколько я продаю записей? Около 30 тысяч дис­ков. Это же ничто по сравне­нию с рок музыкантами! Хотя это очень много для джаза.

Джаз — это очень специфи­ческая музыка, музыка для тех, кто хочет ее слушать. А таких людей очень немного. Так что никаких проблем со славой у меня нет! (Смеется)

Вы сейчас играете с моло­дыми и малоизвестными музыкантами. Почему вы выбрали их?

Признаться честно, когда я брал этих музыкантов в свой квартет, то просто-напросто "подобрал" их из очереди мо­лодых и талантливых, ждущих своего признания, своей сла­вы. В то время у меня за спиной часто говорили: "Стан ько взял молодых и неизвестных, чтобы не платить им!". А я с самого начала платил нм по наивыс­шей ставке, потому что имел на это достаточно!денег. Теперь же они играют настолько хорошо, что иные музыканты просто боятся их приглашать к себе. В США после наших га­стролей их признали одной из лучших ритм-секций в ми­ре! В мире! На фестивале в Си­этле было мнение журналис­тов и джазовых критиков, что уже давно не было столь вели­колепно играющей ритм-секции. А ведь за неделю до нас там играли "Art Ansemble of Chicago", Херби Хэнкок, Майкл Брекер, Уэйн Шортер...

Ребята играют великолеп­но, иначе я не играл бы с ни­ми. Раньше, гастролируя по Европе, я всегда играл с музы­кантами уровня Бобо Стенсона — это джазовые сливки Ев­ропы. А когда возвращался в Польшу, то мне было невоз­можно играть концерты, по­тому что поляки не могут оп­латить приезд сразу несколь­ких звезд такого уровня. И мне нужен был польский бенд. Тогда я встретил этих ребят (им тогда было еще по 16 лет) и с удивлением обнаружил, что они играют также хоро­шо, как и звезды. А я не могу играть с плохими музыканта­ми. А с ними мне прекрасно играть: они молоды, свежи, свободные в восприятии. По­началу они не умели играть фри-джаз, поскольку это уже высший пилотаж: играли только композиционные ве­щи. Но постепенно набрали класс и сейчас это асы. Они просто великолепны! Теперь я черпаю из них энергию, вы­сасываю все соки, как вампир. (Смеется) Не могу сказать, как долго еще мы будем играть вместе, ведь всему есть начало и конец. Но еще один диск вместе мы запишем.

Недавно вы вернулись из своего первого турне по Америке. Как это было?

Мы начали играть этот цикл концертов в поддержку моего последнего альбома "Soul of Things" еще осенью в Нью- Йорке, а закончили его 15 де­кабря в Граце в Австрии... Зна­ете, в Штатах очень ценят ин­дивидуальность, а в Европе все время смотрят на джаз сквозь призму Америки, каждого му­зыканта пытаются сравнивать с кем-то из знаменитых аме­риканцев. "Он классно играет. Второй Чик Кориа!’. В Америке никогда так не скажут.. Меня сейчас все чаще сравнивают с МаЙлсом Дэвисом, потому чгго я создаю на сцене настроение в его стиле. А вот критики из "New York Times" посчитали, что я использую структуру произведений Колтрейна.

А часто ли бывает, что вы играете в незаполненных залах, как в Минске?

У вас был очень большой зал. В Польше мы обычно иг­раем для 500-600 человек. А в Лондоне, мы играли там 22 ноября в Queen Elizabeth Hall, к нам пришла тысяча людей, толпы людей. Первоначально мы должны были играть в не­большом зале Purcell Room на 150 мест. Но уже за две недели все билеты раскуплены, так что нам предложили сыграть в зале на тысячу мест. Атмо­сфера была великолепная. 'The Times" дал нам пять звез­дочек в своей рецензии!

Я слышала, вы играли од­нажды ночью в Тадж-Махале? Это правда?

Да, я записал там пластинку "Music from the Taj Mahal and Karla Caves". Это была идея моя и моего приятеля, фин­ского перкуссиониста Эдвар­да Весалы, который выступил продюсером проекта. Его друзья-хиппи как-то поехали в Индию и поселились лаге­рем возле Тадж-Махала. Я в это время играл соло перформансы, что, кстати говоря, сейчас делает Ренди Брекер, но я это сделал на-а-амного раньше. Это был конец 70-х. У меня не было тогда хорошей группы (а я могу играть толь­ко с хорошими музыканта­ми), и я подумал: "Что же де­лать? Выход один: буду играть соло!". А я вам скажу — это очень трудно. Надо иметь ло­шадиную силу и отличную кондицию, играть мощно, без всяких там электронных трю­ков, которые я и без того не люблю. Я пробовал как-то до­бавлять эхо, такие повторе­ния звучания, но чаще всего просто устанавливал три мик­рофона с разной настрой­кой...

Так вот, несколько соло-концертов я сыграл великолепно. Это невероятно сложно целый час без перерыва играть мощ­но и экспрессивно. А я люблю играть мощно! И лирично. А это очень тяжело. Так что долго это продолжаться не могло, я решил сделать перерыв в вы­ступлениях. И в этот период Ве­сала предложил мне: "Слушай_> поехали с нами! У тебя будут лучшие 15 секунд игры в Тадж- Махале!" Ну мы и поехали...

А почему решено было играть ночью?


Да потому что Тадж-Махал — это что-то вроде Ватикана. Днем его посещают миллио­ны людей! И вообще речи не могло быть об игре днем, по­тому что получить официаль­ное разрешение на это невоз­можно. Мы заплатили "бак­шиш" людям из службы охра­ны. Слава Богу, индусы — очень толерантные люди, взя­ли деньги и ночью охраняли нас с фонарями. На запись бы­ло всего полтора часа. Уда­лось записать только одну сторону пластинки. Вторую сторону мы писали уже в хра­ме Karla Caves недалеко от Бомбея.

Было ли какое-то озаре­ние, когда вы играли в Тадж-Махале?

Когда играл — нет. Но такое прозрение пришло утром следующего дня: я просто фи­зически ощутил, что запись удалась. До последнего мо­мента не было уверенности, что у нас что-то получится. Ведь у нас было мало времени, нас в любой момент могли прогнать, мы не могли оши­баться, потому что и речи не было о повторах. Мы были максимально сконцентриро­ваны на музыке, так что ни на какие другие ощущения про­сто не было времени. К тому же наш индийский менеджер был накачан ЛСД и все время мешал нам...

Но когда ранним утром сле­дующего дня, часов в пять я проснулся, заказал себе чай, закурил трубку, на меня вдруг снизошло блаженство и оза­рение, что все получилось как нельзя лучше. Была такая ми­нута, и она осталась в моей па­мяти...

Вы, наверное, немного мистик?

Я мистик в подходе к жизни, в подходе к материи. Мне нра­вятся глубокие вещи, необыч­ные, мистические. Я нерели­гиозный человек, но у меня такая мистическая натура. Я верю во все неожиданное, не­типичное, необыкновенное. Верю, что все может случить­ся. И со мной это случается.

Ваш последний альбом называется "Soul Of Things". О душе каких вещей вы ве­дете в нем речь?


Всех материальных, неоду­шевленных. Это разговор о сути вещей, о душе материи, душе той же трубы. Мне ка­жется, что материя тоже име­ет душу: и метал, и стекло. Ду­ша есть даже у ситуаций. Кон­такт с неживой материей мо­жет быть также глубок, как и с людьми.

Этот альбом — абстрактная музыка об абстрактных ве­щах Она не веселая и не гру­стная. Вроде "да", и вроде "нет". Абстрактное искусство меня больше всего привлека­ет. Поэтому все 13 компози­ций — без названий. Я умыш­ленно не использовал ника­ких понятий или слов. Назва­ния композиций туманные: вариации, опусы. Если для ко­го-то это важно, то, пожалуй­ста, вот вам названия. Но это всего лишь названия!

"Soul of Things" — абстракт­ное название, оно подчерки­вает изменчивость музыки. Ведь как бывает: у композиции есть имя, и она должна быть все время одна и та же, оправ­дывая его. А она уже давно дру­гая. Например, "Maldor's Song" назывался когда-то "War Song", потом "Maldor's War Song", а те­перь носит название "Вариа­ция X". Особенность моей му­зыки — изменчивость. Я со­здаю одно настроение, но с тысячами оттенков. Я с любо­вью из года в год использую одни и те же аккорды, потому моя музыка создает впечатле­ние однородности. Но при этом я использую импровизационность джаза по максиму­му. Я пишу такие композиции, чтобы их всегда можно было играть иначе, чтобы они все время менялись, чтобы жили своей жизнью, развивались в своем темпе.

Скажите, вам открылась душа трубы?

Даже не знаю... Наверное, да! Странный вопрос. Это и вправду интересно, какая ду­ша у трубы?... Звонкая! Труба ближе всего к пению. У нее меньше всего клавиш. Она очень близка к душе: что во мне рождается, то сразу выхо­дит, только усиливаясь тру­бой. Мне легче через нее про­петь свою музыку. Поэтому я ее люблю.

Ваша труба особенная?

Я очень дорожу ее звучани­ем. Своим индивидуальным звучанием. Потому что звук, . это и есть душа, звук — это. жизнь души, и поэтому на всем протяжении жизни мое звучание становится краси­вее, глубже. Глубоко прожитая жизнь делает более глубоким звучание Я помню концерт кларнетиста Вуди Хермана, когда ему было за семьдесят, и он уже мало играл на инстру­менте, только слегка дирижи­ровал ансамблем. Но, когда он вышел играть и взял всего три ноты на кларнете, я подумал "О, Боже, это восхитительно!". Звучание зависит от прожи­той жизни. Иногда с годами оно становится красивее.

Знаете ли вы, как выгля­дит ваша Муза?

У меня много муз и у них много обликов! А так по-настоящему музой для меня яв­ляется жизнь. Жизнь и искус­ство. Я думаю, в них воплоще­ние моей Музы.

Вдохновение — это тяже­лый труд. Я ищу свое вдохно­вение в долгом сидении за фортепиано за обдумывани­ем новых композиций. Долго, я должен долго работать, что­бы снизошло вдохновение. Бывает, что неожиданно что- то снизойдет, но до этого я должен посидеть над этой ве­щью несколько недель.

И так, чтобы раз! — и осе­нила идея — так не было?

Бывало. Но, опять же, я дол­жен был неделями сидеть за пи­ано, мучаться, что у меня ниче­го не выходит. И когда я уже на грани отчаяния, тогда случает­ся это самое "раз!" и меня осеня­ет идея. Чаще всего так бывает, когда я получаю заказ и должен написать музыку. Вот это "дол­жен" очень влияет на мое "раз!". Но для меня более верный спо­соб написать что-то значитель­ное, это сидеть и пробовать, пробовать, пробовать.

Чтобы написать одну-две композиции для фильма, я должен иметь две недели. Диск я готовлю обычно за
полтора-два года. Я должен прожить музыку,больше ее уз­нать, войти в нее, У меня долж­но быть время. Для этих пары нот. Я бы сказал, что у меня процесс написания .музыки схож с написанием поэзии. Стихотворение — короткое произведение, но над ним на­до посидеть, чтобы некото­рые нюансы углубить и быть довольным результатом.

Вы помните пластинку, на которую у вас ушло больше всего времени?

Может быть альбом с музы­кой Комеды "Litania". Потому что мне пришлось погрузиться в его музыку, пережить ее внут­ри себя. К тому же у меня не бы­ло нот, и я списывал партитуру на слух с записей, вспоминал, как и что мы играли. Так что это длилось достаточно долго.

Если бы вам разрешили выбрать одну пластинку, чтобы сказать: "Это музыка Томаша Станько", каков был бы ваш выбор?


Есть пластинки, которые мне очень нравятся, а другим нет. Из всего, что я написал, мне более всего дорога плас­тинка с короткими сольными композициями-рассказами, которые я сочинил для своей 12-летней дочери. Это стран­ная пластинка, я ее очень люб­лю. Все свои альбомы я люб­лю, но этот особенно. Трудно мне далась его запись, Но это именно МОЯ музыка. Я и сей­час люблю играть соло, мне нравятся небольшие формы, короткие композиции. Это довольно утомительно, слу­шать соло, поэтому я перестал мучить публику.

Важно ли для вас одино­чество?

Я люблю одиночество. Я живу один. У меня нет женщи­ны — у меня есть дочь, кото­рая очень обижается на меня, когда в интервью я говорю: "Я один. Я живу один". Но для ме­ня очень важно быть одному. Я никого не впускаю в свой мир, только домработницу, которая раз в неделю убирает мой дом. Я очень берегу свое одиночество: могу сутками быть один, чтобы только ни­кто мне не мешал.

Женщина вносит в жизнь милый хаос! Деструкцию. Впрочем, я люблю деструк­цию. Я много лет жил, разру­шая самого себя, испробовав все человеческие изобретения, губящие здоровье и организм. Но за последние десять лет я очистился, вернулся из подземелья, из пекла. Я зани­маюсь йогой, бегаю, изредка медитирую. Сама игра на тру­бе — это своего рода медита­ция. А я каждый день играю!... Но я вам скажу: интересная жизнь была в подземелье! Экс­тремальная! Desperados!

Вы уже сорок лет на сце­не. Осталось ли дли вас что- то непостижимое?

Конечно! Нельзя достичь всего. И абсолюта совершенст­ва просто не существует! Я ду­маю, даже Бог не совершенен... Повседневная жизнь ближе всего к совершенству, потому что в ней есть все: и добро, и зло, и счастье, и горе. Жизнь со­вершенна, потому что она не­изменна, потому что всегда так было и всегда так будет.


Анастасия КОСТЮКОВИЧ


P.S. Автор выражает благо­дарность в подготовке интер­вью "Малому театру" и Поль­скому институту в Минске, а также лично Ирине Коломен­ской, Евгению Долгих и Люд­миле Михальчук.

Jazz-Квадрат, №2/2003