Langston Hughes - Блюз Гарлемского Ренессанса

На написание этого очерка меня сподвигло одно обсто­ятельство. Всю свою созна­тельную жизнь я коллекцио­нирую грампластинки. Этот процесс у меня разделился на три этапа: начинал еще в безоблачном детстве, в дале­ких шестидесятых, когда ро­дители купили мне проигры­ватель. Второй этап начался в студенческие годы и далее продолжился благодаря пер­вой длительной команди­ровке за границу. Третий этап — это появление новых возможностей грамзаписи. Четвертого я уже, наверное, не вынесу или не доживу до него. Причем, я никогда не отказывался от двух преды­дущих коллекций. Правда, в силу разных житейских об­стоятельств и перипетий не­которые записи исчезали бесследно, некоторые при­ходили в негодность, изна­шивались, делая невозмож­ным их дальнейшее прослу­шивание.

От коллекции к коллекции я переходил на более выс­шую, качественную ступень понимания музыки — от простой непритязательной советской эстрады, к запад­ным крунерам, далее через легкий поп-рок приближал­ся к более серьезным фор­мам рок-музыки. Ну и, нако­нец, последний этап — по­пытка осмыслить джаз, его истоки в виде блюза, госпелз, спиричуэлз. Мне кажется... Нет, я точно знаю, что самым интересным был второй этап, этап коллекциониро­вания виниловых грамплас­тинок, причем независимо от того, была это настоящая фирма в виде Парлофона или Полидора, продукция индийской фирмы Дум-Дум или Польские Награния, чешский Супрафон или Амига из ГДР, болгарский Балкантон или родная совет­ская Мелодия. Каждая плас­тинка давала нужную мне информацию, и, порой не­взирая на жуткое качество отечественных грампласти­нок, не говоря уже об оформ­лении конвертов, я всегда до­рожил интересными мне дисками и очень огорчался, если они уходили от меня на­всегда. Между прочим, в те далекие времена грамплас­тинка заменяла собой книгу. Ну, скажите на милость, где можно было почитать Ахма­тову или Цветаеву, Пастерна­ка или Мандельштама, услы­шать голос Евтушенко, Ахма­дулиной, Вознесенского или Окуджавы. Их книги выходи­ли крайне редко, издавались мизерными тиражами, в библиотеках за ними выст­раивались огромные очере­ди. А в магазине Мелодия на Калининском проспекте, в самом центре Москвы (я как раз работал в одном из домов-книжек напротив), мож­но было спокойно, всего за 1 рубль и 45 копеек, купить уникальную запись того или иного поэта или автора-ис- полнителя. Так у меня появи­лась еще одна коллекция, коллекция литературно­-драматических произведе­ний, не только в оригиналь­ном прочтении, но и в ис­полнении великих наших артистов. Таких пластинок тогда выходило огромное количество. Несмотря на де­шевизну, не всегда была воз­можность их приобретать — Dire Straits! — затруднитель­ные финансовые обстоя­тельства (именно так пере­водится название знамени­той английской группы Мар­ка Нопфлера), и это англий­ское словосочетание как нельзя лучше характеризо­вало нашу жизнь тогда. Впро­чем, теперь еще в большей степени...

Третий этап — коллекцио­нирование компакт-дисков, MP3, DVD и пр. Приобрести сейчас можно фактически все, но, как остроумно заме­тил один человек, коллекци­онирование таких пласти­нок мало чем отличается от коллекционирования знач­ков, спичечных этикеток или пуговиц. Да, я пополняю свою коллекцию недостаю­щими мне записями, но не получаю того эстетического наслаждения, которое испы­тываю от прикосновения к конвертам с виниловыми пластинками. Многие из них — настоящие произведения искусства. Вы держали в ру­ках оригинальные конверты Led Zeppelin, Jethro Tull, Grand Funk Railroad? Тогда вы меня поймете.

Мне нравится перебирать свою виниловую коллекцию. Тогда, кажется, я прикасаюсь к чему-то ушедшему навсег­да, молодости, первой любви и даже вечности. Но, по-моему, моя преам­була слишком затянулась.

Однажды, рассматривая в очередной раз виниловую коллекцию, я вдруг остано­вил свой взгляд на невзрач­ном диске фирмы Мелодия — "Ленгстон Хьюз, "Черные блюзы", моноспектакль в ис­полнении Михаила Козако­ва". Все это на черно-синем фоне лицевой стороны и с более подробной информа­цией на задней стороне пла­стинки. Три черно-белые фотографии бородатого М. Козакова: первая сделана в аппаратной студии, на запи­си, где он декламирует и ино­гда почти поет, отбивая ритм рукой, вторая — где он скло­нился над роялем и о чем-то беседует с музыкантами, и на третьем фото — исполни­тель, скрестив согнутые в локтях руки, о чем-то размы­шляет, может быть о поста­новке грядущей нетленки "Покровские ворота". Еще ниже текст, написанный са­мим Козаковым, и информа­ция о музыкантах, прини­мавших участие в создании этого диска, а также скупые биографические данные о самом поэте, вдохновившем М. Козакова на запись диска. (Забегая вперед, хотелось бы сказать, что я категорически не согласен с тем, что это мо­носпектакль. Наши прослав­ленные музыканты и испол­няемая ими музыка являются полноправными участника­ми этого действа. Впрочем, такое, вероятно, было редак­торское видение и понима­ние сути происходящего.) И далее еще немного инфор­мации в самом подвале: Ме­лодия, 1980 г. Запись 1977 г. Три года пролежала никем не востребованная запись, и, вдруг, вышла. Нет, это было не вдруг. Пытливый читатель поймет, что к чему. Просто так эта пластинка не могла появиться в СССР 1980 год был годом 22-х Олимпий­ских Игр в Москве. Надо бы­ло показать, что блюзы знали и в России. Эта музыка была знакома и любима советски­ми слушателями. А, может, я это все домысливаю?!


Как бы то ни было, этот уникальный диск появился на прилавках наших магази­нов. О том, что его сразу не раскупили, говорит такой факт: на нем исправлена це­на — вместо напечатанной типографским способом
3.50 рублей написано шари­ковой ручкой —1.65.

В Советском Союзе цены официально оставались ста­бильными многие годы, формально это было дейст­вительно так Но на предме­ты роскоши, зачастую по просьбам трудящихся (хоте­лось бы увидеть тех трудя­щихся...), цены повышались. Кто-то решил в начале 80-х, что пластинка—это предмет роскоши. Пользующиеся массовым спросом записи советской эстрады стоили тогда 2.15, лицензионные — 3.50, литературно-драмати­ческие и с записями класси­ческой музыки — где-то в районе 1.45 руб. Импортные — это отдельная песня, офи­циально они стоили от 5 до 10 рублей и, как правило, в открытой продаже их было крайне мало, если не сказать — не было вообще. Так вот, цены были подняты до 3.50, 4.50 и 2.15 рублей соответст­венно. И тут произошел об­лом: пластинки перестали покупать (кроме лицензион­ных, конечно). Они лежали на прилавках мертвым гру­зом, оборота не было, и госу­дарству пришлось пойти на невиданный доселе шаг — снизить цены на предмет роскоши. Такое, кажется, с предметами теми случилось в первый и последний раз. Цены снизились в среднем на 30-50%, в зависимости от категории пластинки. Мно­гие уже об этом забыли. Но когда берешь в руки старый диск, он о многом может рас­сказать и многое напомнить.

Но это уже—затянувшаяся интерлюдия. Итак, мы ставим диск на проигрыватель... Звучат африканские там­тамы, и на их фоне — голос, который нельзя спутать ни с каким другим:

Я черен как ночь,
Я черен как дебри Африки.
Я всегда был рабом:
В древнем Риме я чистил
Ступени дворцов.
В Вашингтоне — я чищу
ботинки. Я всегда был творцом.
Это я возводил пирамиды
в Египте И замешивал известь
для стен небоскребов. Я пронес свои песни
от Африки до Миссури. И повсюду звучит
их печальный напев И рокочущий ритм.
Я негр, я негр.
Я черен, как ночь.
Я черен, как дебри Африки...

Вы читали что-нибудь подобное? Возможно, что чита­ли. Я—нет! Такие стихи мог написать Великий Человек. И этим че­ловеком был выдающий аме­риканский поэт и писатель, историк и публицист Ленгстон Хьюз. И здесь снова необходимо делать отступление, чтобы немного рассказать о нем.

Ленгстон (Джеймс Мер­сер) Хьюз (Langston (James Mercer) Hughes), как звучит его полное имя — певец Гар­лемского Ренессанса. Его называли О. Генри Гарлема. И это действительно так; 20-е годы были периодом рас­цвета литературы и культу­ры черного населения Аме­рики.

Он родился в самом нача­ле прошлого столетия, в 1902 году, в бедной негри­тянской семье в Джоплине, Миссури. После развода отец бросил семью и увез мальчи­ка в Мексику. Но воспитыва­ла его бабушка, с которой он жил в городке Топека. Затем, повзрослев, Ленгстон пере­ехал к матери в Линкольн, Пенсильвания.

Я даже не знаю, как писать... Кажется, за слова "негр" и "не­гритянский" могут и поколо­тить, и оштрафовать. С тех пор прошло много лет, и аф­роамериканское население Соединенных Штатов доби­лось больших прав. В неко­торых случаях бледнолицые сейчас имеют их — тех са­мых прав — меньше, чем чер­ное население Америки.

Вспоминается один слу­чай: я — студент института иностранных языков. На втором курсе проводится се­минар по марксистко-ленинской философии. Наука обо всем и ни о чем. Затраги­вается тема положения чер­ного населения Америки. Нам рассказывают, как тяже­ло живется афроамерикан­цам, вспоминаем имена — Мартин Лютер Кинг, Андже­ла Дэвис, Черные Пантеры — все было поднято и выстав­лено на щит для выражения солидарности с черными аамериканцами. Как же, надо защитить бесправных и обездоленных! Это было в духе тех времен и политики Советского Союза. Но вдруг встает лихой парень Левченко Паша (Царство ему Небесное, отчаянный был парень, но рано ушел из жизни, кажется, так и не окончив института) и говорит: "Все это неправда, черное население стало жить гораздо лучше, они представлены в американском парламенте, среди них немало богатых людей". И так далее, и в таком же духе.

Что тут началось! На семинаре в качестве проверяющего оказался заведующий кафедрой марксистко-ленин- ской философии. Он обещал сгноить парня, наказать, рас­топтать. Конечно, с Паши — как с гуся вода. Имея родст­венников в обкоме или гор­коме партии, ему было чихать на какого-то заведующего ка­федрой. Однако шума это на­делало приличного, резо­нанс имел место. Паша был героем, почти диссидентом.

Но все это в Америке слу­чилось гораздо позже. А в начале XX века черное насе­ление было действительно бесправным и находилось на положении рабов. Не удивительно, что появля­лись люди, которые пыта­лись бороться с несправед­ливостью, каждый своими методами. Среди них был и Л. Хьюз.

Тяжкий труд с детских лет, нищета, голод. Кем только не приходилось ему быть — шо­фером и матросом, лифте­ром и швейцаром, кухонным рабочим и носильщиком. Он бороздил моря и океаны на теплоходе, работал в ночном клубе на Монмартре. Вооб­ще, попутешествовал много, побывал даже в СССР. Еще бы там его не привечать! Чего стоило одно только стихо­творение о Ленине. Не поле­нитесь, поищите в Интерне­те, оно там представлено в оригинале и прекрасном пе­реводе на русский язык. Да еще он был жертвой так на­зываемой "охоты на ведьм" в США в пятидесятые годы прошлого столетия. Порабо­тал и корреспондентом Бал­тиморского Агенства Ново­стей в Мадриде во время Гражданской войны в Испа­нии. Богатый жизненный опыт! Было о чем писать!

Однажды ему удалось ско­пить такую-сякую сумму, и Хьюз поступил в Колумбий­ский Университет. Увы, за­кончить его средств не хва­тило. Снова был тяжкий труд и скитания. И только в 1927- м году ему удалось получить высшее образование, закон­чив менее престижный Фи­ладельфийский Универси­тет им. А. Линкольна. Но к этому времени он был уже известным поэтом. Стихи начал писать, еще учась в средней школе Кливленда. В 1924 году осел в Гарлеме, где два года спустя вышел его сборник стихотворений и блюзов под названием Уста­лый Блюз (Weary Blues).

Давайте познакомимся с блюзом, который дал название сборнику. Для зна­ющих английский приво­жу его в оригинале с соб­ственным подстрочником:
Drowning a drowsy
syncopated tune
Rocking back and forth
to a mellow croon,
I heard a Negro play,
Down on Lenox Avenue
the other night
By the pale dull pallor of an
old gas light
He did a lazy sway...
He did a lazy sway...
To the tune o' those
Weary Blues.
With his ebony hands
on each ivory key
He made that poor piano
moan with melody.
О Blues!
Swaying to and fro on his
rickety stool
He played that sad raggy
tune like a musical fool.
Sweet Blues!
Coming from a black
man's soul.
0 Blues!
In a deep song voice
with a melancholy tone
1 heard that Negro sing, that
old piano moan
"Ain't got nobody in all
this world,
Ain't got nobody but ma self.
I's gwine to quit ma frownin'
And put ma troubles on the
shelf."
Thump, thump, thump,
went his foot on the floor.
He played a few chords
then he sang some more
"I got the Weary Blues
And I can't be satisfied.
Got the Weary Blues
And can't be satisfied —
I ain't happy no mo’
And I wish that I had died."
And far into the night
he crooned that tune.
The stars went out and so
did the moon.
The singer stopped playing
and went to bed
While the Weary Blues echoed
through his head.
He slept like a rock or a man
that's dead.

Убакжанный
синкопированной мелодией Проникновенного
раскатистого пения,
Качаясь словно на волнах,
Я услышал игру негра,
звучащую в ночи
Где-то на Ленокс Авеню
В отражении бледной тени
старого газового фонаря
Он лениво играет,
лениво играет
Мелодию этого Усталого
Блюза.
Его черные руки касаются
клавиш цвета слоновой кости
Он заставляет пианино
стонать, играя мелодию.
О Блюз!
Качаясь взад и вперед на
шатком табурете
Он играл этот печальный
рваный ритм.
Словно музыкант-
простофиля
Сладкие звуки Блюза!
Они вырывались
из черной души.
О Блюз!
Его глубокий голос сливался
с меланхолией песни
И я слышал, как поет негр
и как стонет пианино
"У меня нет никого во всем
этом мире
Нет никого, я один.
Но я не собираюсь хмуриться,
Задвину свои беды
подальше
Глухо шуршит его нога
по полу — шу-шур-шур.
Он берет несколько
аккордов и снова поет
"Вот он, мой Усталый Блюз,
Но я не рад, не могу
радоваться,
Вот он, мой Усталый Блюз,
Но я не радуюсь,нет причин
для радости,
И мне хочется распрощаться
с жизнью.
И далеко за полночь звучит
эта мелодия.
Погасли звезды, зашла луна.
Певец закончил петь,
ушел спать,
И Усталый Блюз отдавался
эхом в его голове.
А он спал, как убитый,
или человек,
распрощавшийся с жизнью.

"Мне показалось инте­ресным собрать эти столь разные монологи, проник­нутые то грустью, то юмо­ром, то гротеском, то раз­мышлением, в одну компо­зицию, соединив поэзию Хьюза с музыкой, — пишет в аннотации М. Козаков. — Я предложил замечательному на мой взгляд музыканту- пианисту Б. Фрумкину по­работать вместе, и он согла­сился..."

Стихи, представленные на диске, были написаны в 30- 50 годы, следовательно, ха­рактер и стиль музыки — но­стальгический:

В одной руке — трагедия,
В другой руке — комедия,
Две маски моей души.
Смейтесь надо мной —
Ох, и посмеетесь!
Плачьте со мной —
Ох, и поплачете!
Слезы мои оборачиваются
смехом.
Смех — болью моей.
Плачьте над этой гримасой,
Если хотите,
Хохочите над царством
скорби моей.
Я —черный шут!
Бессловесный клоун
Вселенной,
Посмешище глупых людей...

Действительно, жизнь по­эта складывалась так, что в ней чередовались трагедии с комедиями, являясь своего рода масками истинного ху­дожника. Он призывает чи­тателя смеяться и плакать над собой, называя себя "чер­ным шутом и бессловесным клоуном Вселенной", высту­пает глашатаем свободы и путеводной звездой для про­стых и обездоленных жите­лей Америки.
И далее:

Хей-хей, чем песня звучит
грустней,
Тем больше смеются негры,
Хей-хей...
Грустно,грустно, горе,тоска,
Солнце опять взойдет
где-нибудь наверняка...
Смейся, смейся громче,
Хей, хей...

Фразу "Блюз — это когда хорошему человеку плохо" приписывают великому Би Би Кингу. Будучи в мае сего года в Москве, Король кате­горически отверг этот по­стулат. Он сказал, что блюз — это не только горечь, слезы, страх, нищета и все осталь­ное, носящее трагические оттенки, блюз — это также радость жизни, веселья, тан­цы и смех. "Я позволил себе иногда подпевать отдельные строч­ки, добавив в конце блюза ничего не значащие "о ба де де зе, о ей". Это цитата из фи­налов блюзов, исполняемых Луи Армстронгом, который незримо присутствует на этой пластинке в блюзах "Трубач", "Когда я умру" и др.", — пишет далее испол­нитель.

Мой милый меня покинул,
Ушел от любви своей.
Бросил меня мой милый,
Ушел от любви своей.
И этот блюз меня преследует
Много дней...

А это уже звучит как реми­нисценция о молодости ма­тери, которую оставил муж — отец Лэнгстона, и которая осталась одна, с детьми, забо­тами и насущными пробле­мами о добывании пропита­ния и одежды для детей.

Куплю я билет, уложу
чемодан,
Уеду — и не вернусь.
Куплю я билет, уложу
чемодан,
Уеду — и не вернусь.
И только, когда я сяду
в вагон,
Забуду я этот блюз...

Вся жизнь Лэнгстона — это сплошное путешествие, путешествие не от хорошей жизни. Как уже отмечалось в начале очерка, ему при­шлось побывать во многих уголках земного шара, что тоже все выливалось в блю­зы. Для него блюз — нескон­чаемое путешествие и жажда познания мира. Многие его блюзы отме­чены печатью любви и стра­дания. Он, "черный Пьеро", уходит в ночь, которая чер­нее тучи. Он тоскует о де­вушке, которая не любила его (наверное, девушка бы­ла белой), а он рыдал, пока рассвет не забрызгал кро­вью холмы, и из сердца не брызнула кровь. Его душа стала как шарик, из которо­го выпущен воздух, но ут­ром он побрел искать дру­гую любовь — темноко­жую":

Приди — давай побродим
ночью с песней...
Люблю тебя...
Над крышами Гарлема
Блестит луна, синеют небеса,
Рассыпались по небу звезды,
Как золотистая роса.
А в кабаре джаз-банд играет
"Люблю тебя"
Приди... давай побродим
ночью с песней...

Конечно, речь идет о ли­рическом герое. Из воспо­минаний о нем известно, что Хьюз был представите­лем так называемой нетра­диционной ориентации, од­нако, это не мешает ему по­казать истинные страдания "традиционно" влюбленно­го человека, его муки любви, желание страсти и жажду встречи с большой любо­вью.

Вариации на темы блюзов на диске кроме Бориса Фрумкина (фортепиано), исполняют Игорь Кантюков (бас- гитара), Александр Симоновский (ударные), Вик­тор Гусейнов (труба). Каждый из этих музыкан­тов стал нашим достоянием. Их музыка удивительно точ­но вплелась в манеру испол­нения Козакова и является неотъемлемой частью дан­ной пластинки.

Осенью прошлого года российский телеканал Куль­тура показал нам еще одну ипостась М. Козакова: он ис­полнял стихи Иосифа Брод­ского в сопровождении сак­софона Игоря Бутмана. Я ни­когда не был поклонником творчества этого поэта, но то, что услышал, заставило по-новому взглянуть на по­эзию Бродского. Она дейст­вительно джазовая и застав­ляет пропустить через себя лирику этого поэта. Саксо­фон И. Бутмана просто безу­коризнен, а манера М. Коза­кова вести разговор со слу­шателем требует отдельного искусствоведческого иссле­дования.

Очень хочу надеяться, что когда-нибудь этот шедевр тоже будет запечатлен на диске.

Станислав МАЛЯРЧУК



JAZZ-KBAДPAT №1’2005