Валерий Пономарев - если человек пришел с трубой..

Как ни крути, а самый известный в мире джазмен русского происхождения — это трубач Валерий Пономарев. То есть, конечно, знают и Игоря Бутмана, и, скажем, Александра Сипягина, и басиста "Mingus Big Band" Бориса Козлова — но Пономарев известен уже настолько хорошо, что его имя может назвать не только любой специалист, но и рядовой западный любитель джаза.

Имя Валерия Пономарева прославил очень известный состав. Четыре года в 70–х Поно, как называют его американцы, играл в "Jazz Messengers" у великого барабанщика Арта Блэйки. Он записал с ними 11 альбомов. И, когда кончился его контракт, место трубача в этом ансамбле занял тоже не самый малоизвестный музыкант — а именно Уинтон Марсалис. Мне довелось трижды интервьюировать Валерия Михайловича. Один раз — в Москве, во время его приезда в сентябре 1996 г., когда он пришел на прямой эфир моей программы "Джем–клуб" на ныне покойной радиостанции "Ракурс". Это был его первый за много лет приезд на родину, если не считать нескольких дней выступления на Первом московском международном фестивале 1990 г. В 96–м он сыграл в Москве только несколько клубных концертов со старыми друзьями — трубачом Виктором "Арзу" Гуссейновым, пианистом Вагифом Садыховым... Затем Пономарев приезжал с экс–Messenger'ом тенористом Бенни Голсоном в декабре 1997–го — уже с полноценным туром по нескольким российским городам.

Второй раз я брал у него интервью в Нью–Йорке, в его квартире на Манхэттене, в мае 1998 года. Третий — опять в Москве, когда он в конце мая приехал уже с другим выпускником "блэйковских университетов" — тромбонистом Кертисом Фуллером. Фрагменты из этих интервью я и предлагаю вашему вниманию. Я намеренно почти не редактировал их. В отличие от многих других заокеанских русских, Валерий Пономарев старается быть стопроцентно американцем, и это ему удается. Временами в его речи чувствуется акцент, временами он строит фразы по–американски, ну а русская его речь совершенно такая, как в Москве говорили двадцать пять лет назад — современный слэнг постперестроечных времен его практически не затронул. Так что речь музыканта — хороший штрих к его портрету... Сам он об этом самокритично говорит так: "Нет у меня возможности часто по–русски говорить, и поэтому язык у меня корявый... Вот мы сейчас наговоримся, и тут я разойдусь и пойму, как надо было сказать, как красиво объяснить — но уже будет поздно..."

о трубе

— Меня часто спрашивают, почему вы выбрали трубу? Почему вы выбрали джаз? Такого, в общем–то, не бывает. Музыкант не сам выбирает свою профессию. Чувствуешь, будто тебя кто–то выбрал и сказал: будешь играть на трубе. Будешь играть джаз, и все! Что бы ты потом ни пытался делать, чем бы ни пытался заниматься — единственная твоя настоящая любовь — это труба, ее внешний облик, ее звучание... и джаз.

об истории работы в "Jazz Messengers"

— Надо сказать, что главная причина, по которой я уехал в 73–м — я мечтал играть у Арта Блэйки. Я еще в шестнадцать лет сказал своим друзьям — я буду играть у Блэйки. Никто не поверил, конечно. Когда я попал в Нью–Йорк, я только и думал, как бы увидеть Арта, но это оказалось не очень просто: его в городе не было... В один прекрасный день Арт Блэйки выступал в Нью–Йорке в клубе под названием "Five Spot". Я туда пришел и познакомился с ним. Я тогда первый раз увидел его, я очень хорошо был с ним знаком, но только в том, что касается звука — звучание его оркестра, его инструмента мне было очень хорошо знакомо.

Он стоял передо мной в перерыве между отделениями... приблизительно моего роста, широкоплечий, счастливый, здоровый, очень оптимистичный человек... Я так вот, вылупив глаза, и смотрел на него. Меня уже в Нью–Йорке к тому моменту довольно хорошо знали, хотя я там был, быть может, пару месяцев. И кто–то из публики подошел к нему и говорит: "Арт Блэйки, смотри, тут парень стоит рядом с тобой — Богом клянусь, играет прямо как Клиффорд Браун!" (смеется). Он мне говорит — ну, давай, представляйся, кто ты такой. Я говорю — я из Москвы, трубач. А он мне: "А где твоя труба?" (у него голос такой низкий был, хриплый)... Я отвечаю — я даже не подумал с собой трубу принести. Он сказал: "Вот принесешь трубу, тогда будем с тобой разговаривать!.." Ну, конечно, на следующий день — это было во вторник, значит, уже в среду я с трубой там сидел... И у него взгляд был другой. Он понял, что это нешуточное дело. И, когда подошел соответствующий момент, он сказал — О.К., можешь подойти и с нами сыграть.

Он пригласил играть не только меня, но и замечательного нью–йоркского ударника по имени Джим Лавлэйс. Он совсем не знаменит, но в Нью–Йорке его все знают. И вот я вылез, и этот парень стал играть... Я играл на авансцене, и что творилось позади меня — я не видел. И вдруг я почувствовал себя, как на Малой Бронной, дома, с магнитофоном. Я под магнитофон разучивал свои любимые соло, партии своего любимого оркестра — "Jazz Messengers". Я обернулся — так и есть! Арт Блэйки уже заменил Джима, пока я играл, и сел сам играть, его очень это заинтересовало. А то, что происходило дальше, идет уже по словам тогдашнего трубача "Art Blakey and the Jazz Messengers" — Билла Хартмана. Он мне пересказывал эту историю много раз. Он говорил: "Когда ты начал играть, Арт Блэйки выпучил глаза — не верил ни своим ушам, ни глазам и всей публике всем своим поведением показывал, что он абсолютно ошарашен, изумлен и в восторге".

Это продолжалось в течение первой вещи, потом Арт подошел к микрофону и представил меня публике и сказал мне, чтобы я играл еще. Я сыграл, после этого он сказал мне, чтобы я еще играл. Мы сыграли "New York Theme Song". После этого я сошел со сцены, и Арт меня так бесцеремонно обхватил, и так крепко, что я не мог вырваться — а он потный весь, грязный после игры. И все время повторяет: "Ты будешь у меня в оркестре играть!" Я сначала воспринял это просто как вежливость. А оказалось, он всерьез это говорил. Через два года после этого — больше, чем через два, почти через три года — Билл Хартман ушел из оркестра, и я проработал в оркестре четыре года, объездил весь мир, записал одиннадцать пластинок...

об альбоме "A Star For You"

— Мы сделали этот альбом в начале мая прошлого года. И вот уже полгода, как он вышел. Его очень много по радио передавали здесь, в Нью–Йорке, и много по всем Соединенным Штатам крутили. На нем играют замечательные музыканты — Билли Харт на барабанах, пианист Сид Симмонс, который участвовал на моей предыдущей пластинке, басист Кенни Уокер, который тоже на предыдущей записывался, и замечательный саксофонист Боб Берг. Боб Берг — он начал свою карьеру с выступлений в оркестре Хорэса Силвера, потом — с кем он только ни работал... конечно, самое его выдающееся достижение — работа с Майлсом Дэвисом, есть много видеозаписей, где он с ним выступает. Еще он работал с Фредди Хаббардом, а сейчас — с Чиком Кориа и еще с многими музыкантами.

...Пластинка, в общем, вся посвящена памяти Арта Блэйки. Репертуар я почти весь написал сам для этой пластинки, за исключением американского стандарта под названием "We'll Be Together Again". Первая вещь, которая открывает пластинку, называется "Commandments From Higher Authority" — по–русски я еще даже не думал, как это говорить... (задумывается) как это вот библейское название, когда Моисей?.. Заповеди? Да. Заповеди от высшего авторитета... Эта вещь посвящена Арту Блэйки, потому что он был и остается высшим авторитетом для меня и для других музыкантов. Что касается джазового оркестра, его жизни, руководства им — вообще всего, что касается оркестра, Арт Блэйки — это высший авторитет. И поскольку он сейчас далеко от нас, на высоте, то я так эту вещь назвал. И начинается она со вступления, которое, если прислушаться внимательно, напомнит вам русские церковные хоры. Большинство вещей на пластинке написаны в духе "Jazz Messengers". Правда, с более усовершенствованным подходом к ритму, гармонии и мелодической линии.

Как вам известно, джазовая музыка — это живой язык, который все время подвергается изменениям, приобретает новые и новые формы. В этом смысле моя музыка всегда приобретает новое. Еще есть там одна вещь — вальс, называется "Uh Oh". Арт Блэйки, когда что–нибудь интересное увидит, все время так говорил — "uh oh". "Ого", мы бы сказали по–русски, правильно? Некоторые вещи довольно далеко отходят от традиционного звучания джаза — ну, современный джаз всегда приобретает новые формы... в этом смысле я нахожусь в линии...

о российских джазменах

— Я вырос в Москве, научился играть джаз в Москве и уж, конечно, знал всех московских музыкантов; и я часто ездил в Петербург, и связи с петербургскими музыкантами были очень тесные. Так что я был готов к высокому, высочайшему уровню игры в этих городах. Но когда мы приехали в Сибирь — это для меня было поразительным явлением. Так далеко, на морозе — там на улице было сорок градусов мороза! Мы играли в кафе, и через стекла кафе было видно, какой мороз снаружи... И музыканты там ТАК ИГРАЛИ поразительно — вот это для меня было удивительным явлением... Я видел замечательных музыкантов по всему миру. И везде повторяю, что выдающихся исполнителей можно везде найти.

Но даже я, ко всему готовый, был поражен! И ритм–секция в Новосибирске была замечательная, и музыканты... Выдающийся там есть барабанщик, Сергей Беличенко. Прекрасный там выступал тенорист... высокий такой парень, черноволосый... фамилию, хоть убей, не помню. (Видимо, Владимир Тимофеев? — Ред.) В Новокузнецке играла великолепная ритм–секция, отличный пианист... (Анатолий Берестов — ред.) И ведь факт, что это так далеко, что Россия столько времени была оторвана — не было связи никакой с живым источником джаза... И несмотря на это — такие гиганты существуют! Конечно, они не вчера начали джазом увлекаться. Все они начали заниматься этой музыкой тогда, когда это не очень поощрялось. И все они заслуживают самого высокого уважения... Могу только еще раз поаплодировать тем музыкантам, с которыми я выступал в Москве, Петербурге и Сибири... Россия — эта страна, очень богатая натуральными ресурсами. А человеческие ресурсы тоже входят в это понятие. И вот эти натуральные ресурсы сейчас начинают себя показывать — я всегда это повторяю.

о планах

— ...В моей практике нет такой моментальной подготовки к записи — вот, мол, завтра мы записываем новую пластинку — сегодня я сажусь за пианино и начинаю готовиться. Я готовлюсь к новой записи постоянно. Прокручиваю в голове разные музыкальные идеи, так или иначе их постоянно обдумываю. Это происходит автоматически, не то чтобы я сажусь за клавиатуру и начинаю думать — "что мне записать на следующую пластинку?". Когда уже придет разговор о том, что вот такая–то дата, мы в студии — тогда я уже сажусь и начинаю писать ноты, репетировать... Что будет записано на новую пластинку? Я могу только сказать, что это будет продолжать традиционную линию джаза, но с теми изменениями, которые вызваны изменениями языка джаза. Джаз — это живой язык, который все время меняется. Английский, на котором я говорю, — это не тот язык, которым говорил Шекспир. Тем не менее это тоже английский язык. И так же с языком джаза. Я ничего искусственно не прибавляю, просто жизнь диктует.

об источниках вдохновения

На стене у меня, в комнате, где я занимаюсь, — фотографии музыкантов, которые до сих пор являются моим самым сильным вдохновением. Весь мир музыкальный. Клиффорд Браун, конечно, Майлс Дэвис... Колтрейн... Ли Морган... Луис Армстронг... Вот эта фотография Ли Моргана сделана в клубе за неделю до того, как его любовница застрелила... А вот Арт Блэйки на программке клуба, где я с ним познакомился, — "Five Spot". Очень, кстати, точно его характеризует: столько энергии, столько жизни... Эта фотография очень точно схватила его характер. А вот единственный неджазовый музыкант здесь, удивительный виртуоз трубы — Сергей Накоряков: в детском, в пятнадцатилетнем возрасте он уже удивительный виртуоз классической трубы. Его портрет очень символически висит: тут Чарли Паркер, тут Арт Блэйки, тут африканские барабанщики, а тут Накоряков — виртуоз, очень эмоционально играет; и вот если все это смешать — то получится (резко передвигает руку по стене) Клиффорд Браун! (смеется).

А вот картинка, которую я нарисовал в детстве. Я ведь вундеркинд был, рисовал. Я увидел в журнале "Америка" фотографию Луи Армстронга, которая меня просто потрясла. Я целыми днями на нее смотрел и наконец перерисовал. Я тогда еще не играл, но я себя взял и вообразил трубачом. И вот здесь рядом, на той же бумаге — потому что ватманскую бумагу очень трудно было найти в то время — я себя нарисовал и себя вообразил трубачом. И здесь очень хорошо видно, что я на трубе еще не играл, потому что я даже не знал, как трубу держать... а вот тут видно, что это я себя нарисовал — рыжие волосы... сейчас, конечно, уже не очень рыжие... но какая символика? Ведь я так и стал трубачом и до сих пор на трубе играю!

Беседовал Кирилл МОШКОВ